— Испытание стало нам знамением добрым! — Голос Великого князя зазвучал торжественно и трубно. — Мы одолели врага, преобладавшего числом, напавшего внезапно, из засады. Одолели на своей земле. Но теперь мы пойдем на него не малой дружиной, а великой ратью. И одолеем его раз и навсегда на его земле! Великому походу на Север быть, браты!

— Быть! Быть!! Быть!!! — прогрохотало над лесом. Крон разом видел десятки горящих глаз, одержимых страстью лиц. Теперь никто не сомневался! Теперь все были заражены его верой, его волей, его силой. Они, и тысячи других, пойдут за ним хоть на край света. И это движение станет началом, первыми ступенями лестницы его величия. И величия вверенной ему Родом Державы.

Дона выводили в сад на краткий час, раз в неделю, по велению князя. Хоть и узник, но сын родной. Прежде Дона берег от его собственной лихости сам Кей на пару с братом. Хотт с Оврием приглядывали, чтобы в случае чего на помощь придти. Здоров и крепок был Дон — мечом бить его запрещено, копьем колоть нельзя, голубая кровь, Кронов отпрыск — только завалить если, оглушить, руки скрутить, заломать… так для этого дела четверых может мало статься, даже крепких и дюжих. Выпуклыми буграми перекатывались каменные мышцы под белой, не знающей солнца кожей Дона. Такой и медведя оборот, и льва, человек-скала. Не любил Кей того дня, когда выводить приходилось Кронида на прогулку — не только силен, но нравом дерзок, трижды прикладывал руку к стражникам, за грубое слово и недобрый взгляд, не терпел пренебрежения, мечтал, видно, о троне отцовском, себялюбие тешил. Потому-то сам Кей, когда привык к новенькому в своей дружине охранной, как пообвыкся с ним, так и доверил Зиве-дикарю муторное дело — такой и один управится с человеком-скалой, как раз ему пара. Правда, к бывшему немому Кей приставлял брата младшего Скарга, да и Хотт с Оврием всегда были наготове… Переживал поначалу Кей, потом свыкся — ну куда бежать Дону, некуда, везде дозоры, повсюду заставы, не выберется он из нетемной темницы — той страже, что у самого терема великокняжеского стоит, дан наказ рубить в ремни каждого, кто осмелится мимо прошмыгнуть… а мимо них не проскочишь!

Жив сам растерялся, когда ему доверили эдакое дело. Но виду не подал. Только приглядывался поначалу к брату старшему, заматеревшему, огрубевшему в неволе, но не утратившему царственной осанки.

Дон не признал в огромном стражнике родной крови. Только смерил взглядом с ног до головы, когда увидал впервые — силен, могуч, высок, на полголовы выше… но молод, такого можно свалить неожиданным ударом. Дон ждал только часа своего, звездной минуты. И Жив сразу понял это. Брат живет одной мыслью — о свободе! Да и по саду не гуляет, расслабляясь душой и телом, а все присматривается, приглядывается, примеривается, как и куда сподручнее… Жив давал Дону волю, не ходил по пятам, да Скарга придерживал — их дело не вести за руки Кронида, а быть постоянно меж ним и выходом наверх, в лаз потайной из нетемной темницы, в ход заветный.

Давно утихла в груди Жива неукротимая ярость, злоба на отца, на батюшку Крона, пришло спокойное понимание жизни… и его. Жива, места в этой жизни, в грядущем. Нет, не собирался он сидеть сложа руки, плестись в хвосте у Доли коварной и изменчивой, знал, что делать будет. Но не было жажды слепой, жажды мести. А вот старший братец не охладился в темнице за долгие годы. Дон пылал лютой злобищей к Крону, ненависть переполняла его, кажется, дай волю — разорвал бы отца голыми руками на части и собакам скормил бы. Жив все видел, все понимал. А еще он видел на шее у Дона пятнышко малое, родимое. Точно такое же было и у него самого, под ошейной гривной защитной. Точно такое же было по сказам Ворона у матери Реи, у матушки покойной. Многих повидал за последний год Жив, многое узнал. Жалел Аида, высохшего и несчастного, утратившего волю к жизни — тоже брат родной. Любовался дважды Гостией, Гостюшей, сестричкой милой — такая и в неволе всем отрада. Но пред глазами стояла одна-единственная, будто и не узница, будто хозяйка узилища… Впервые узрел ее, когда с Доном выгуливаться разрешили.

Дон тогда гулко шлепнул его тяжелой ладонью по броне нагрудной, улыбнулся криво, просипел сквозь зубы:

— Здоров, мальчуган! — И добавил, сурово глядя в глаза: — Быть тебе в войске моем сотником, а то и темником, как там тебя, э-э…

— Зива, — подсказал Жив.

— Странное имя, — проговорил Дон будто про себя, — не наше.

Жив смолчал. Шел поодаль, не утомлял навязчивостью стражника. А Скарг уже сидел на скамеечке меж кустиков и камней, болтал с девицей кареглазой, смеялся. Жив знал девицу, ее приводили в подруги княжнам заточенным, чтоб не скучали. Падкий Скарг был до красавиц, про дело помнил, оглядывался, косил глазом, а сам ус рыжеватый подкручивал да в любезностях рассыпался, норовил поближе губами к ушку розовому дотянуться, шептал горячо нежности… Жив не прислушивался, не его дело. Да и недолго то было — синеглазая девчушка стрелой выскочила из-за стволов тонких, из-за цветников, ухватила подружку за руку, увлекла куда-то, к озерцу, наверное. Только по Живу взглядом скользнула, с глазами его встретилась своими васильковыми очами — и будто перетекла вся из своих глаз в его. Убежала прочь… и осталась в нем. Замер Жив истуканом каменным.

Старший братец сам ткнул его в спину кулаком.

— Нет, служивый, не доверю я тебе сотню, — рассмеялся тихо, — проспишь ты ее, проворонишь!

Жив обернулся, поглядел на Дона в упор, будто не видя его, насквозь, все еще падая в синь бездонную, промолчал.

— Ладно, ты не теряйся, — добродушно успокоил Дон. — Давай-ка, служивый, силой с тобою померяемся. Или слабо тебе?!

Жив стряхнул оцепенение.

— Не положено, — ответил коротко.

— Ух ты какой! — Дон отступил на полшага, оценивающе пр иглядываясь к стражнику, презрительно кривя губы. — А ежели я вот так?!

Он резко взмахнул левой рукой у самого носа Жива, и неожиданно и сильно толкнул его правой в плечо, наступив на ногу. Жив невольно ухватил обидчика за туловище, обеими руками, сдавил, приподнял. И тут же две мощные ноги, согнувшись, уперлись ему в грудь — Дон вырвался из объятий, отскочил и, перевернувшись через голову, встал на ступни, подогнул колени, готовый к борьбе. А Жива отбросило назад, он еле удержался — старший брат весил не меньше быка-полугодка. Хотел было ринуться на него, попытать силы… Но преломил себя, заставил смириться, положил ладонь на рукоять меча, давая понять — он стражник, для охраны присланный сюда, а не для забав и потех.

Дон тут же выпрямился. Рассмеялся. Он был доволен собой и, судя по всему, большего ему уже не требовалось. Он лишь подошел ближе, хлопнул служивого по плечу — снисходительно, по-княжески. Сказал:

— Нет, быть тебе все же сотником, Зива! И ты им будешь, помяни мое слово. Все изменится. Все очень скоро изменится!

Молчавший и несводящий стального взгляда с Дона Жив при последних словах неожиданно кивнул.

Дон не оставил незамеченным это невольное, а может, и вольное движение, он подступил вплотную, сдавил плечи стражника, пристально заглянул в самую глубь глаз, в самую глубь души… и все понял. Там был ответ. Да, скоро, очень скоро все изменится! И не надо лишних слов. Этот служивый думает о том же, что и он. И Хотт с Оврием думают так же — Дон сблизился с обоими за последний год. Они были невиновны. И они не желали гнить в темнице вечно, даже ее стражами. С Хоттом Дон говорил прямо, не таясь. Бывший сторукий уже перестал ждать и надеяться… Да, каждый начинал осознавать, что не для того Великий князь бросил их в поруб, чтобы потом на белый свет выпустить, не для того! Но ведь они не могли почти ничего, не было у них ни сил, ни власти. А Крону достаточно произнести одно слово — и неминучая смерть настигнет их, будь то меч стража или нависшк- над головами глыбищи.