А вот тебе о русском сердце. Идет оживленная перестрелка, но вдруг со стороны врага показываются три фигуры, бегущие к нам и махающие платком. В один миг пыл кончается, раздается крик «перестань стрелять»… забыв вражду, боятся убить тех, которые уже не воюют. Попробуйте это на любом из фронтов, прикончат за милую душу.

Кончился бой, издалека видны две фигуры: одна русская и другая – хромающая – австрийская. Подходят к речке. Австрийская лезет на спину к русской, и в таком порядке переправляются через речку, а затем шествуют опять рядом. Подходят, и история выясняется. Раненый австриец в лесу сдался русскому и при его помощи пошел к нам. Чрез речку победитель решил понести его на своей спине: «У меня, мол, сапоги, и не пройдут, а у него, бедного, штиблеты, ноги себе промочит…» Ну, что ты с ними поделаешь. Найди в мире еще такое, может быть, и глупое, но великое сердце. Я уже на них и рукой махнул. Хлеб сейчас весь раздадут. «А сам чем, дурак, кормиться будешь?» Жмется. «Да как-нибудь обойдусь, он, поди, давно не ел…» Ну, порассуждай тут с ним. Ты все насчет детей пишешь. Мы их всех порастеряли. При тех маршах и боях, которые пришлось делать, пришлось этот вопрос совести оставить. Я уже тебе как-то писал об этом.

Сегодня приехал Р. К. Островский, оказывается, его в Петроград для операции не пустили. Вообще, всё ему как-то не удалось, но возвратился он очень поправившимся и посвежевшим.

Как-то на днях мимо меня проехал каз[ачий] разъезд 2-й каз[ачей] сводной дивизии, страшно обрадовался я, да и они. Поговорили. Дивизия где-то недалеко. Привык я к своему полку, а все же пахнуло чем-то родным.

Ходишь ли ты, моя золотая, на воздухе и загорела ли? Я как негр. Какой Лиде ты дала 700 рублей? Давай себя и выводок, я вас крепко обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй папу и маму.

14 мая 1915 г.

Дорогой мой Женюрок!

Уезжает почтарь, и я в лесу пишу тебе несколько строк. У нас стоит божественная теплынь, и я хожу в одной легкой рубашке. Лесу у нас много, разных видов и пород, и я наслаждаюсь их ласковой тенью. Не знаю, какие у вас сейчас сведения, а у нас Италия объявила войну Австрии, а сегодня будто бы то же самое сделала Румыния. Словом, загорелось на всех углах Европы, и чем это все кончится – теперь уже и предвидеть нельзя. Сейчас у меня несколько свободнее, и я больше могу помечтать о моей женушке; обстановка помогает: леса, соловьи, теплота и цветы. Я начинаю вдумываться в ее письма, и мне чудится на фоне их, где-то в глубине, некоторое чувство усталости. Конечно, думалось иначе, но я думаю, думалось напрасно; нельзя было и подумать, чтобы наши враги, поставившие все на карту, не предусматривали бы затяжку войны и не старались бы бороться и при этой конъюнктуре. Исход-то их ожидает один, но протянуть агонию они могут, да как крупные страны и должны. Приехал Р. К. Островский (он не мог попасть в Петроград), и я его спросил об настрое нии; он как умный человек ответил интересно: «В конце победим мы, а не они, вера в армию полная, но на этом этапе есть смущающие [нрзб. ]: Мясоедов, Либава, отход с Карпат; все понимают, что это частности, но затягивание кампании как результат их – вот что тревожит…» Я думаю, что так и есть. В твоих письмах, детка, я чувствую отзвук такого же настроения. Может быть, я ошибаюсь? Пиши мне определенно, когда ты направишься в Каменец, чтобы мне не писать тебе зря в Петроград… Теперь мне нередко приходится ездить на велосипеде, и я делаю это совершенно легко, т. е. сердце мое, вероятно, вернулось в норму. Подсчет твой получил; надежно ли деньги лежат (8 тысяч) в отделении и какой ты получаешь процент? Давай цыплят, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

19 мая 1915 г.

Дорогая моя женушка!

Пишу это письмо на авось, в Петроград, в расчете, что оно тебя там еще застанет или будет переслано в Каменец согласно твоему заявлению. Вчера Осип вновь пустился в рассказы об удивительных качествах Ейки, подражал ее минам и рисовал мне ее очень живо. Напомнил, как тебе трудно справляться с двумя сыновьями, когда они начинают с тобою бороться… я думаю, изуродовать мать могут. И под впечатлением всех этих рассказов я ходил по лесу и думал: как-то все они представляют теперь себе своего отца, ведь скоро будет год, как они не видят меня. Мы решили с Осипом, что Ея меня забыла и под влиянием рассказов создает себе представление по тому портрету, который находится под руками; мальчики, конечно, помнят, – Геня яснее и крепче, Кирильчик слабее и смутнее. Ходил я и все старался их представить, и мне это удавалось, потому что предо мною есть целая серия карточек и я теперь понимаю всю их милую ценность.

Сейчас сижу за столом в лесу, близко и далеко гудит артиллерия, гудят птицы наперерыв одна пред другою, и где-то кукует кукушка. На душе моей тихо и немного печально, может быть отголосок разговоров с Осипом, может быть оттого, что вчера мне сказали о смерти Л. Г. Корнилова. Не знаю, правильны ли эти рассказы, но они говорят, что, получив ранение в руку, он получил затем еще три ранения и последнее смертельное. Его смерть наводит меня на многие мысли; армия потеряла крупную фигуру и потеряла ее при убийственной обстановке. Чей грех, что все это так сложилось, кто виновен… а так не хочется искать виновных в этой огромной драме, ибо это опасный и скользкий путь для решения ее сложных вопросов.

Как-то ты, моя золотая, высматриваешь? Думаю почему-то, что ты немного пополнела… пора, 30 лет. Давай твою головку и детишек, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Последнее твое письмо от 12 мая. Целуй папу с мамой. А.

21 мая 1915 г.

Дорогая моя Женюра!

Сижу в лесу с офицерами, день божественный, и мы ведем веселую беседу. Противник стреляет целый день, но по обыкновению бестолково. Я отчасти объясняю это явление тем, что в австр[ийской] армии среди артиллеристов (дело спокойное) много евреев, а последние, по натуре глубокие антигосударственники, в душе мало носят искреннего отношения к делу войны, и если довольно грохоту, то они им и ограничиваются… с толком или нет – безразлично. Только что судил двух баб, пришли жаловаться, что у них украли солдаты полотенце, белье, хустки и пр. У двоих отыскали, приказал отобрать, а грабителей (или воров… вернее) выпороть; плетут разную чепуху: один, якобы, поднял, другой купил и т. п. Конечно, совершившие это – обозные, с которыми много хлопот. Я тебе писал уже о тыле, обозных и об их психике; Петр Вел[икий] недаром крестил их словом «сволочь», со свойственной ему простотою и яркостью выражения. Жалующиеся бабы, правда, не внушают большого доверия: это две жены мужей, которые работают в «Гамерици» и присылают домой по 800 рублей в год, и делают своих жен бездельницами и распутными. Факт того или иного посягательства на чужую собственность все-таки налицо.

Я часто думаю об Осипе и прихожу к заключению, что от жизни при мне он окончательно разболтается и будет непригоден ни для семейной, ни для другой какой-либо жизни.

Ему делать решительно нечего, посмотрит он с наблюдательного пункта, что-то мне скажет (иногда очень удачно и полезно), а потом стоит, ходит, болтает с солдатами и т. п. Все за ним ухаживают, жалуются ему, интригуют чрез него, он по простоте своей натуры поддается, передает мне… бывает и правда, но больше интриги. Часто я невольно подслушиваю его разговоры с ребятами; возражений он не терпит, сейчас же возвышает голос и насильно навязывает свое решение. Он очень толстеет, кажется, курит (раз видел и выругал). Из этого никакого проку не выйдет, и мне его очень жаль как человека нам преданного и очень хорошего по натуре. Вообще, денщицкая работа портит человека, это я вижу на Трофиме (Пономаренко), хотя я каждый день пробираю его. Солдаты метко называют их холуями, и в этом слове много звучит и насмешки, и презрения.