class="p1">На лестнице они почти столкнулись с подполковником из отдела кадров. Эвальд видел его несколько раз, но фамилии не знал.

— Товарищ Соснин, — с неуловимым акцентом сказал подполковник, — мне бы хотелось поговорить о странных взаимоотношениях, сложившихся у вас с товарищем Лембитом.

— То есть? — удивился Соснин.

— Товарищ Соснин, — укоризненно покачал головой подполковник. — Товарищ Соснин, — повторил он. — Мы не можем терпеть никаких разногласий в нашем ведущем отделе.

— Дорогой товарищ Крийг, — усмехнулся Соснин, — мы, кажется, нашли не совсем удачное место для выяснения отношений. Помните, я лично, как Соснин Игорь Дмитриевич, ничего не имею против майора Лембита, но как начальник ОББ я хотел бы видеть своим замом человека, имеющего оперативный навык, тем более, как вы изволили заметить, наш отдел самый серьезный. Но давайте к этому разговору вернемся чуть позже, а пока нас ждет дело.

Соснин улыбнулся и начал спускаться в вестибюль.

— Ох уж эти кадровики, — сказал он Эвальду, когда они садились в машину, — сущее наказание, не терпят никаких конфликтов.

— А может быть, они правы? — ответил Эвальд.

— Как знать, как знать…

Коридор тюремной больницы был затянут серым, похожим на шинельное сукном. По обеим его сторонам расположились двери, такие же, как в тюрьме, двери с «волчком» и «кормушками», массивными тяжелыми запорами. Эвальд видел все это впервые, а Соснин шел за врачом, как человек, привычный к любым ситуациям и неожиданностям, которые могут ожидать нормального человека в подобном месте.

— Здесь, — сказал сопровождающий их врач. — Откройте, — повернулся он к дежурному надзирателю.

Камера, или, как она здесь называлась, палата, что ли, Эвальд не знал этого, была узкой мрачновато-серой от покрашенных какой-то странной краской стен. На койке лежал перебинтованный человек.

Соснин, врач и Эвальд вошли в палату. Словно из кокона, из белых бинтов глядели на вошедших недобро-настороженные глаза.

— Вы можете говорить, Егерс? — спросил Соснин.

Молчание.

— Вы можете говорить? — повторил подполковник.

Раненый облизал языком губы и усмехнулся.

— Поговорите с ним, Пальм, по-эстонски, — попросил Соснин.

— Пальм, — хрипло засмеялся Егерс. — Пальм, — повторил он еще раз и приподнялся на локтях. — Так вот ты кто… А я видел тебя в городе и никак не мог понять, откуда тебя помню. Я и папашу твоего помню и еще кое-кого…

Егерс откинулся на подушки и так и лежал, то ли ощерившись, то ли улыбаясь.

— Что он сказал? — спросил Соснин.

— Он говорит, что помнит меня, моего отца и еще кое-кого.

— Продолжайте. Переведите ему, что нам необыкновенно интересны его воспоминания, особенно о Саан и Юхансене.

— Юхансен, — прохрипел Егерс. — Юхансен. Вам не видать его. Его нет. Давно нет. Он как миф, как тролль. А кого-то ты увидишь! Ты, поднявший руку на брата своего. Помни, — Егерс говорил, и глаза его были бредовы и мутны. — Помни. И сказал Господь Каину: «Где Авель, брат твой?» И сказал Господь: «Что ты сделал? Голос крови брата твоего вопиет ко мне от земли; и ныне проклят ты от земли… Каин!» — крикнул Егерс. Он сделал движение, словно хотел рвануться к Эвальду, но, застонав, рухнул на подушки, потеряв сознание.

— Так. — Соснин достал папиросы. — Судя по произносимым именам, у вас был богословский спор.

— Нет, — сказал Эвальд, — нет. Он говорил о Каине.

— Ах так.

— Он цитировал Библию.

— А что конкретно?

— Осуждение господом Каина.

— Я думаю, что пока с ним не договоримся. — Подполковник обернулся к врачу: — Сергей Степанович, как вы думаете?

— Конечно, сознание будет возвращаться к нему, но когда? Слишком уж тяжелый случай.

Когда они вышли из леса, стало немного светлей, хотя ночь была недобро-темной. Юлиусу показалось даже, что он видит небо, серое и неуютное, плотно прильнувшее к пикам елей. Последнее время он почти безвылазно отсиживался на острове. Несколько раз люди уходили «в мир», как любил шутить его помощник Соммер, приносили жратву и выпивку. Однажды они приволокли три ящика марочного портвейна — напали на машину, везущую продукты в кооперацию. Его люди пили, и он пил, постепенно теряя человеческий облик. Ругаясь по-эстонски, по-русски и по-шведски, Юлиус бил кулаком сосну, грозился и плакал, пока его не связали. Утром, похмеляясь сладковато-терпким вином, он чувствовал теплоту, медленно расползавшуюся по всему телу, и вместе с этой теплотой уходил страх. Оставалась только боль, живущая в разбитой, обмотанной грязной тряпкой руке.

С того дня он все чаще и чаще посылал людей «в мир», а сам лежал на нарах, ожидая их, ожидая первого жгучего глотка, после которого становилось тепло и безумно.

Но вместе с теплом приходила ненависть. Чувство это начинало в нем проявляться и жить самостоятельно. Оно принимало определенный облик, и, напиваясь, он видел свою ненависть. Она была хорошо одета, сидела в уютной гостиной, и пахло от нее дорогим табаком и одеколоном «Аткинсон».

Он ненавидел красных, из-за которых ему приходилось прятаться на болоте, и ненавидел тех, кто сейчас сидит в чистой, вымытой Швеции и ждет, когда он, Юлиус Сярг, поведет своих людей на подвиг ради торжества идеи, не ясной никому из них.

Связной от Юхансена пришел поздно вечером, и они, проваливаясь в болото, обдирая лицо и руки в лесу, пошли на хутор к Пыдеру, где ждал его Юхансен.

Юлиус шел молча. Связной несколько раз пытался заговорить с ним, но замолкал, наткнувшись на презрительное молчание «лейтенанта». Младший Сярг не любил этих людей, с которыми его свела жизнь за последнее время. Не любил и презирал, как может богатый домовладелец презирать квартирных воров. От первых, пьянящих голову дней, когда он видел только борцов за свободу Эстонии, ничего не осталось. Похмелье наступило быстро. Эти люди были обыкновенными бандитами, и он стал похожим на них. Впрочем, даже это его теперь мало волновало. Его захлестнула душевная апатия. Странное чувство, впервые поселившееся в нем и овладевшее всем его существом. Иногда сквозь эту стену безразличия пробивалось прошлое, и тогда он вновь чувствовал себя лейтенантом и сыном Сярга. Тогда он пытался навести порядок, кричал на людей, проверял оружие и патроны, но все это продолжалось недолго. И снова люди уходили «в мир» за самогоном.

Лес кончался, и Юлиусу показалось, что наступило утро. Казалось, что над полем встает рассвет. Ночь была лунной и яркой.

— Теперь осторожнее, лейтенант. — Связной выругался сквозь зубы. — Плохая ночь.

— Ты, кажется, боишься? — насмешливо спросил Юлиус.

Связной повернулся к нему, долго смотрел и, не сказав ни слова в ответ, пошел вперед.

Они шли по полю. Под ногами скрипела сырая трава, с шумом взлетали испуганные птицы. Они шли туда, где в темноте светились окна хутора Пыдера.

После темноты свет на секунду ослепил Юлиуса. В комнате пахло можжевельником и