Рождество наступило и прошло, и елка сияла каждый день и каждую ночь, пока я не выключала ее перед сном. Знаю, что на самом деле такие гирлянды можно и не трогать, светодиоды нагреваются очень слабо, но безопасность есть безопасность, а привычка есть привычка; кроме того, дерево тоже имеет право побыть в темноте. Иногда, уже выключив гирлянду, я стояла и смотрела на елку, немую и темную в темной комнате, подсвеченную сзади только маленькой электрической свечкой, которая горела на подоконнике, делая видимой надпись на стекле: «МИР». И свеча отбрасывала едва заметные причудливые тени на потолок сквозь ветви и иглы. В темноте елка пахла упоительно.

Итак, Рождество наступило и прошло, прошел и Новый год, и однажды я сказала, что надо бы разобрать елку – что мы тут же и сделали. Мне хотелось подержать ее еще день после того, как с нее сняли огни и игрушки. Мне так нравилась елка без украшений. Я не хотела лишаться ее тихого присутствия. Она еще даже не начала ронять иголки. Но Аттикус не признаёт полумер. Он отнес елку в сад и сделал то, что должен был сделать.

Он сказал мне, что, когда приходило время колоть свинью, которую его отец растил целый год, тот нанимал человека, а сам уходил из дома и не возвращался, пока не кончали набивать колбасы. Но Аттикус сделал все сам.

В конце концов, мы купили дерево уже отделенным от корней; его жизнь с нами была просто медленной смертью. Настоящая рождественская елка, срубленная елка – не что иное, как ритуальное жертвоприношение. Не надо отрицать этого факта, лучше принять его и поразмыслить над ним.

Аттикус сохранил несколько темных ветвей, чтобы поставить их в вазу с водой в холле. Когда ствол высохнет, из него выйдут отличные дрова. Может быть, мы сожжем их на следующее Рождество.

Январь 2011 года

В канун Рождества вся наша семья выбралась в лес, где мои дочь и зять живут с тремя собаками, тремя лошадьми и котом. Трое из перечисленных проводят время в конюшне или на пастбище на склоне, пятеро – в бревенчатом доме у подножия холма, а один замечательно устроился в коттедже-студии с собственным обогревателем и зимой покидает свое жилище лишь для того, чтобы поохотиться на мышей в лесу. В то утро шел дождь – дождь зарядил на весь декабрь, – так что все мы сидели дома, и в столовой (она же гостиная, она же кухня) стоял шум и гам. Самой старшей среди собравшихся была я, восьмидесяти трех лет, самой младшей – двухлетняя Лейла.

Лейла приехала из Торонто с мамой и тетей по отцу. Семеро из нас приехали до вечера, шестеро оставались ночевать: хозяева – наверху, гости из Канады – в кабинете, а кое-кто самый закаленный – в трейлере. (Во флигеле не было кровати, а Мими не желала делиться обогревателем.) Собаки свободно перемещались от одного гостя к другому: на столах стояло много отличной еды, и собаки ею живо интересовались. Для Лейлы, такого юного существа, здесь было слишком людно и шумно, слишком много незнакомых людей и событий, но она смотрела на происходящее горящими глазами совершенно без страха.

Утром, когда ненадолго перестало дождить, Лейла отправилась с женщинами по длинному крутому подъему к конюшне и площадке для верховой езды. Они поиграли с чудной исландкой Перлой и с Хэнком, здоровяком ростом в десять ладоней[78], убежденным в своем главенстве, ибо он был единственным конем (то есть не мерином) в этих краях. Лейла устроилась в седле впереди тети Кэролайн на Мелоди, доброй и мудрой старой укрючной лошади[79], и от души наслаждалась уроком верховой езды. Когда Мелоди шла рысцой, Лейла подпрыгивала вверх-вниз, вверх-вниз и тихо припевала: «Топ! Топ! Топ! Топ!» – и так круг за кругом.

А потом, ближе к вечеру, уже дома, кто-то между делом сказал, что скоро стемнеет. И еще кто-то добавил: «Надо успеть сходить наверх и покормить лошадей».

Лейла услышала это. Глаза у нее загорелись. Она повернулась к матери и спросила тихо, но с надеждой: «А наверху – лошадки?»

Мама мягко объяснила, что лошадки не наверху – то есть не в комнатах, – а на пастбище, на склоне холма. Лейла кивнула, видимо слегка разочаровавшись, но приняла объяснение.

А я улыбнулась и задумалась над ее вопросом.

Он очарователен и по-своему логичен. В Торонто, в ограниченном мирке двухлетнего ребенка, если кто-то говорит «сходить наверх», это почти всегда значит «подняться по лестнице».

Лейле дом с бревенчатыми стенами, очень высокий, но все же не слишком большой, казался громадным, запутанным лабиринтом, со всеми этими дверями, с подвалом, с верхним этажом и крыльцом, со всякими неожиданными происшествиями вроде того, когда входишь через заднюю дверь первого этажа, пересекаешь весь дом, минуешь длинную лестницу и снова оказываешься на первом этаже. Лейла, видимо, поднималась по лестнице всего раз в жизни, если вообще поднималась.

Там, наверху, могло быть что угодно. Там могли быть Мелоди, Перла и Хэнк. Там мог быть Санта-Клаус. И Бог тоже.

Как ребенку осмыслить просторный мир, где всегда происходит что-то новое? Ребенок старается как может и не беспокоится о том, что ему пока не по уму. Вот к чему сводится моя теория развития ребенка.

Я как-то писала – и это была полная правда – о том, как я ездила на конференцию на побережье Северной Калифорнии, в край вечнозеленых секвой, и мне мысли не пришло, что я могла видеть это место, тамошние хижины, ручей, – пока мне кто-то не напомнил и я не осознала: да, я уже приезжала сюда, я провела здесь две бурные недели, а на следующий год – еще две. Место – «Тимбертолл» – оказалось тем самым летним лагерем, где я с друзьями отдыхала в тринадцать и четырнадцать лет.

В том возрасте я запомнила только автобус, который много часов ехал на север, и как мы болтали всю дорогу, а потом приехали и оказались в «Тимбертолле». Где бы он ни находился. Там был ручей, и хижины, и гигантские пни, и высокие сумрачные деревья, там были мы, все еще болтающие друг с другом, – и лошади.

О да, и там тоже были лошади. Из-за них мы и оказались там. В том возрасте это представлялось очень важным.

В детстве, благодаря деревянной головоломке – карте США, я очень хорошо помнила расположение штатов и достаточно учила географию, чтобы иметь какие-никакие представления о континентах и государствах. Я знала, что страна секвой находится к северу от Беркли, потому что мои родители возили меня с братом на побережье, когда мне было девять, и мой отец следил за направлением по компасу.

Вот и все, что я в четырнадцать лет знала о расположении «Тимбертолла», и узнать больше я не стремилась.

Меня устрашило собственное невежество. Но оно имело свою логику. Прежде всего, не я вела тот автобус. В детстве меня везде возили взрослые, как всегда бывает с детьми. Так что я обладала вполне адекватным представлением о мире и сознавала свое местонахождение в меру потребностей.