Он почувствовал легкость во всем теле, оглянулся по сторонам, ища, с кем бы поделиться радостью, что все закончилось благополучно. Увидел на полу свою сигарету, превратившуюся в цилиндрик пепла: она сама себя выкурила. Было пять двадцать; начинал брезжить рассвет, термометр показывал 210 градусов. Он взял из котла пробу, когда она остыла, ввел реактив. Содержимое пробирки оставалось некоторое время прозрачным, потом стало мутно-молочным. Ланца затушил пламя, открыл вакуумный вентиль: бурление сменилось долгим раздраженным свистом, который, мало-помалу стихая, переходил в шипенье, невнятное бормотанье, пока окончательно не стих. Ланца перекрыл трубу, запустил компрессор, и окутанная белым дымом тягучая струя смолы с привычным едким запахом начала слабеть и иссякла совсем, а поверхность сливного бассейна вскоре превратилась в сверкающее черное зеркало.

Ланца направился к воротам. Навстречу ему шел Кармине. Передавая ему смену, Ланца сказал, что дежурство прошло спокойно, и стал накачивать велосипедные шины.

Посвящается Феличе Фантино

В кухне был человек, очень высокий и очень странно одетый, Мария никогда раньше не видела, чтобы так одевались. На голове у человека был кораблик, сделанный из газеты, в зубах трубка, и он красил шкаф в белый цвет.

Нельзя себе было даже представить, как вся эта белизна помещалась в такой маленькой банке, и Мария умирала от желания подойти поближе и заглянуть внутрь. Человек время от времени вынимал трубку, клал ее на шкаф, который красил, и начинал насвистывать. Потом переставал насвистывать и начинал петь. Потом отступал на два шага и зажмуривал один глаз. Время от времен сплевывал в помойное ведро и вытирал рот тыльной стороной ладони. Одним словом, делал столько всего странного, никогда не виданного, что было очень интересно стоять и смотреть. Когда шкаф уже был весь белый, человек собрал лежавшие на полу газеты, взял банку с краской, перенес все это к буфету и начал красить его. Шкаф был такой чистый, белый и блестящий, что его непременно хотелось потрогать. Мария стала приближаться к шкафу, но человек, заметив это, сказал:

– Не трогай. Трогать нельзя.

Мария застыла от удивления, а потом спросила:

– Почему?

– Потому что нельзя, – ответил человек.

Мария немного подумала и снова задала вопрос:

– Отчего он такой белый?

Теперь и человек немного задумался, словно вопрос показался ему трудным, но потом сказал:

– От белил.

Мария почувствовала, что ее начинает слегка трясти от страха, как когда в сказке появляется людоед. Она посмотрела внимательно на человека, но пилы у него в руке не было. Где он ее прячет? Сейчас вытащит из-за спины и ей тоже что-нибудь отпилит.

– Что отпилил? – спросила она.

– Не отпилил, а от белил, от титановых белил, – объяснил человек.

И совсем он не страшный, даже наоборот, дружелюбный, подумала Мария.

– Как тебя зовут? – решилась она спросить.

– Феличе, – ответил он, не вынимая трубки, так что она несколько раз так высоко подпрыгнула, что путь не выпала у него изо рта.

Мария немного помолчала, поглядывая то на шкаф, то на человека. Она не была удовлетворена ответом, ей хотелось уточнить, почему его зовут Феличе, но она не осмеливалась спросить, потому что вспомнила, что дети никогда не должны спрашивать «Почему?». Ее подругу Аличе зовут Аличе, потому что она маленькая девочка, но странно, что детским именем зовут взрослого. Впрочем, немного подумав, она решила, что ничего нет особенного в том, что взрослого зовут Феличе, пожалуй, иначе этого человека и назвать-то было нельзя.

Свежевыкрашенный шкаф был такой белый, что по сравнению с ним остальная мебель в кухне казалась грязно-желтой. Мария решила, что не будет ничего плохого, если она подойдет к шкафу, чтобы как следует его рассмотреть. Она будет только смотреть, трогать не будет. Но когда Мария начала на цыпочках приближаться к шкафу, человек обернулся, быстро подскочил к ней, достал из кармана кусок мела, очертил на полу вокруг нее круг и сказал:

– Из круга выходить нельзя.

Потом он зажег спичку, поднес к трубке, попыхтел, странно гримасничая, и продолжил красить буфет.

Мария села на корточки и внимательно осмотрела круг. Он был сплошной, выхода из него действительно не было. Она попробовала стереть его пальцем, и в меловой линии образовался разрыв, но Мария была уверена, что это ничего не значит: из круга все равно не выйти, ведь он волшебный.

Сидя тихо в центре круга, она время от времени тянулась всем телом вперед, почти теряя равновесие, и, если еще могла достать носками туфель до белой окружности, дотронуться пальцами до шкафа или стены у нее не получалось: не хватало длины руки. На ее глазах буфет, стол и стулья становились белыми и красивыми.

Прошло очень много времени, и вот человек отложил наконец кисть, отставил банку и снял с головы бумажный кораблик. Оказалось, у него на голове такие же волосы, как и у всех остальных мужчин. Потом он вышел на балкон, и Мария услышала его шаги и шум передвигаемой мебели в соседней комнате.

– Синьор Феличе! – позвала она сначала шепотом, потом немного громче, но все же не слишком громко, потому что в глубине души боялась, что он ее услышит.

Наконец человек вернулся в кухню.

– Теперь мне можно уйти? – спросила Мария. Человек посмотрел вниз на сидящую в меловом кругу Марию, громко рассмеялся, потом долго о чем-то говорил. О чем говорил, Мария не поняла, но он не сердился, в этом она была уверена.

–Да-да, конечно, теперь ты можешь уйти, – сказал он, но Мария растерянно посмотрела на него и не стронулась с места.

Тогда человек взял тряпку и аккуратно стер круг, чтобы расколдовать Марию. Когда круг исчез, девочка обрадовалась, встала и вприпрыжку убежала из кухни.

Для клиента вид у него был нетипичный. В нашу скромную лабораторию, где мы смело брались за анализ любого продукта, приходил самый разный народ, мужчины и женщины, старики и молодежь, но их объединяло одно: все они были причастны к обширной торговой сети с ее двойными плутовскими стандартами. Того, чья профессия покупать и продавать, можно сразу узнать по цепкому взгляду и напряженному выражению лица; такой человек боится обмана и постоянно ждет, что его надуют; он всегда настороже, как кот в темное время суток. Занятие коммерцией способно загубить бессмертную душу, возможно, поэтому придворный, шлифовальщик линз, даже инженер или стратег способен стать философом, а оптовик и лавочник – нет; мне, во всяком случае, такие не встречались.

Принял его я, поскольку Эмилио на месте не было, и мысленно причислил к философам-крестьянам: крепкий старик с красным обветренным лицом, грубыми, изуродованными работой и артритом руками, большими набрякшими мешками под светлыми глазами, которые смотрели на удивление живо и молодо. Он был в жилете, из кармашка которого свешивалась цепочка часов, и говорил на пьемонтском диалекте. Последнее обстоятельство меня смутило, потому что невежливо отвечать по-итальянски тому, кто говорит с тобой на диалекте: ты сразу же оказываешься по другую сторону барьера, попадаешь в разряд аристократов, благородных господ или, по выражению моего знаменитого однофамильца, луиджинцев[47]. К тому же мой пьемонтский был настолько правильный грамматически и фонетически, настолько невыразительный и гладкий, заученный и безликий, что казался ненастоящим. В нем не было и следа атавистической непосредственности, он появился на свет за письменным столом при свете керосиновой лампы в результате прилежных занятий лексикой и грамматикой.