Дуболомов смотрел на дамочку во все глаза, а Костик даже рот приоткрыл от крайнего изумления. Они переглянулись и прочитали все друг у друга в глазах: эта дама – сумасшедшая и от нее нужно срочно избавляться.

– М-м-м, дорогая, – стал натянуто улыбаться Дуболомов. – Может быть, поговорим лучше в другом месте? Я боюсь, как бы кто нами не заинтересовался – все-таки мы в центре Москвы.

– Да-да, – вдруг подмигнула ему дама. – Я вас прекрасно понимаю: предосторожность – прежде всего.

Она неожиданно легко подхватила двух подбитых ей тинейджеров подмышки и потащила их по направлению к одному из проходных дворов. Дуболомов потихоньку догнал ее и шмякнул рукояткой пистолета по макушке. Дама взвизгнула и упала на спину.

– Зачем ты ее так? Шишка же останется, – сказал сердобольный Костик, заглядывая даме под задравшуюся шубу.

– Нормально. Держи ее за ноги, а я – за руки, и понесли.

Они перетащили даму на ближайшую скамейку и усадили так, будто женщина просто немного устала и присела передохнуть.

– А теперь – быстро! – скомандовал Дуболомов.

Напарники резво подбежали к безжизненным телам двух друзей и стали сверять их с изображением на фотографии.

– Они?

– Не знаю. Может они, а может – не они.

– Берем этих на всякий случай, а шеф сам разберется. Давай-давай, а то наша подружка может очнуться и рассказывай ей потом, как ты замаскировался до такой степени, что собственные родители считают, что таким всю жизнь и был.

– Погоди тащить. Что, если эта сумасшедшая их кокнула?

Откуда у этой шлюхи снотворные пули?

– Ты хочешь сказать… – глаза Костика от ужаса округлились.

– Да не ссы, может все в порядке. Давай проверим.

– А как?

– Ну, на зрачковый рефлекс. Давай сюда свою светилку лазерную. Щас мы ей посветим – и все будет ОК.

Костик, не сводя перепуганных глаз с двух раскинувшися на мокрой мостовой подростков, стал судорожно шарить по карманам, причитая и ноя.

– Ну, что ты там роешься? – нетерпеливо спросил Дуболомов, нервно осматриваясь и замечая приближение толпы любопытствующего народа.

– Я его не найду никак. Кажется, я его потерял…

– Ну, что ты будешь делать! – с досадой прошипел Дуболомов и заботливо склонился над одним из поверженных тинейджеров, пытаясь на глазок определить его состояние.

Вдруг тинейджер громко сочно захрапел. К нему присоединился второй, и вскоре они закатили такой концерт, что в соседнем театре даже прервалось представление и все высыпали на улицу, дабы посмотреть, что происходит.

– Расходитесь, товарищи, расходитесь! – авторитетно забасил Дуболомов, потрясая руками. – нечего смотреть. Надрались молодые люди, накумарились. Надо срочно доставить к родителям. Не скапливаемся, не толкаемся. Мы сами со всем справимся. А вы бы лучше вон дамочке помогли – ей плохо, по всей видимости…

Отведя от себя пристальное внимание публики, напарники оттащили добычу к машине, которая, слава богу, все еще была поблизости.

Давыдовичу было плохо. Мало того – ему было гораздо хуже, чем он сам мог предположить, садясь в этот злосчастный самолет. На него взгромоздили рюкзак с парашютом и сказали, что пункт назначения – через пять минут. Он хотел было объяснить, что никогда в жизни не прыгал с парашютом и даже в армии не служил по причине плоскостопия третьей степени, но кондуктор разводила руками, ссылаясь на то, что при покупке билета его могли бы и предупредить. Билет Давыдовичу купил этот странный молодой человек, который сопровождал его в аэропорт и вполне может быть, что он антиквара предупреждал.

Да только вот в той прострации, в которой Давыдович находился последствии часы перед полетом, он вряд ли что-нибудь соображал. И – вот результат.

– Павловск – следующая остановка. На выход готовимся заранее, – объявила кондуктор.

К выходу никто не пошел и Давыдович понял, что ни один дурак больше не добирается таким странным образом до этого гиблого места. Делать было нечего. Антиквар встал на пороге перед дверью, которая была пока закрыта и стал вспоминать, что в его жизни хорошего вообще было.

А вспомнить было в буквальном смысле нечего. Вся его жизнь была примером того, как жить не надо. Въевшаяся с детства страсть к красивому, заставила его пойти против воли родителей и вместо математики в школе заниматься рисованием.

Вскоре стало ясно, что рисовать, лепить и даже выжигать паяльником на дощечке ему категорически воспрещено. Об этом напрямую говорил его педагог по художествам, который в один прекрасный день пришел в кабинет директора и сказал, что если Мишу Давыдовича не освободят от занятий в его кабинете, то ему, художнику по призванию, придется покончить жизнь самоубийством. Действительно, любое произведение Давыдовича было обречено стать загадкой для грядущих поколений, так как даже под определение авангардизма, кубизма и прочих малявочных искусств, никоим образом не подходили. После этого бедному Давыдовичу, от которого отказался папа, все-таки пришлось обманывать надежды своих родителей и поступить на искусствоведческий, оставив свой исконно торговый род без продолжателя.

Видимо, богу не было угодно даже это: при всей своей абсолютной продвинутости в искусствоведческой науке, Михаилу как-то больше не везло. После ряда разномасштабных просчетов, Давыдович оказался у корыта, которое нельзя было назвать иначе, как рухлядью. У него не было семьи, у него не было работы, у него не было никакого желания жить так, как живут все. И только то, что он был специалистом по произведениям искусства, каких в Москве было наперечет, позволило держаться на плаву. А потом ловкий и бездарный однокашник Зайцев приподнял кучу денег и открыл антикварный магазин, в который пригласил трудиться на благо «общего дела» Давыдовича, сообщив ему при этом, что лучшего места ему не найти. Место было хорошо только тем, что оно было наполнено красотой разного рода и возраста и малопосещаемо людьми, чего Давыдовичу и было нужно.

И что теперь? После того, как на него свалился этот дурацкий труп (как он, кстати, там?), его жизнь стремительно понеслась в каком-то непонятном направлении. Вот результат:

он стоит на пороге самолета, из которого нужно выпрыгнуть во что бы то ни стало – задаток он уже получил и потратил на какую-то безделицу для своей коллекции голландских полотен, а потому пути назад не было.

Решив, что его жизнь до этой поры не стоила того, чтобы по ее поводу сильно расстраиваться, антиквар решил с ней попрощаться:

– Прощай! – крикнул он, шагая в пустоту, которая вдруг зазияла перед ним.

– Экипаж желает вам приятного полета и прощается с вами! – донеслось следом.

Летел он недолго. Потом вспомнил, что нужно же что-то делать и дернул за кольцо. Ничего не произошло и Давыдович с ужасом вспомнил, что периодически парашюты не открываются. Потом он понял, что это было кольцо на его молнии и дернул за другое кольцо, имевшееся в наличии. Тут же его дернуло вверх так, что чуть не оторвалась тяжелая голова, которая упрямо подчинялась законам инерции, и немедленно Давыдович перестал падать, а начал парить.