одновременно не по-русски. Пребывание за границей оставило свой след, что ли?» Пробормотал нехотя – вступить в полемику с «клиентом» – значит, потерять время:

– Тем не менее.

– У меня ведь глаза тоже имеются, – начал горячиться Городецкий, – этот козел, как всякий гаишник, просто искал, к кому бы прицепиться и набить карман местными «манями».

В следующий миг он умолк, в глазах мелькнул страх. Поскольку Петраков никак не отреагировал на его слова, он ухватил майора пальцами за рукав:

– А если это так? А?

– Девяносто пять процентов из ста – что это так.

– Надо немедленно спрятаться. Скрыться, отсидеться, а когда все уляжется, тогда – вперед!

– Нельзя.

– Почему?

– Нас засекут, и тогда придется все начинать сначала. А если быть точнее – никакого начала не будет – будет только конец. Арестуют и этим все закончится.

– Этого нельзя допустить!

Петраков не выдержал, усмехнулся ядовито:

– Обстоятельства сильнее нас.

Городецкий дернулся, обуженное, сделавшееся худым лицо его налилось краской:

– Какие обстоятельства, какие обстоятельства?!

– Те самые, в которые мы попали.

Городецкий сплюнул в открытое окно джипа.

– Мы вона сколько сидели и – ничего. Отсиделись. Никто нас так и не тронул.

Спорить было бесполезно. Петраков промолчал.

Низко над машиной пронеслась крупная птица, держа в лапах какого-то зверька, похожего на тушканчика – выхватила его из кустов, окаймляющих трассу с обеих сторон, сделала резкий, почти под прямым углом, поворот и исчезла.

– Вот так надо действовать, – проводив птицу взглядом, проговорил Городецкий, в лице его что-то дрогнуло, и Петраков понял: он завидует птице, завидует ее полету – в любой момент она может улететь куда угодно, а Городецкий – увы, Городецкий повязан. – Шаг вперед и четыре шага вбок, под углом. Любой, даже самый сложный бой можно выиграть при такой маневренности.

Лицо у Городецкого дрогнуло вновь, сделалось чужим, растеклось, он прикрыл глаза рукой.

Машина с Токаревым и Семеркиным – зеленый «рено», у которого и номеров-то уже не было видно, все густо было забито, залеплено «отходами дороги», преследователи обнаружили лишь через три часа тридцать минут.

Семеркин – он сейчас вел машину, сменив усталого Токарева за рулем, – остановил автомобиль около примитивной дорожной бензоколонки: на обочине стоял грузовик, от которого тянулся гофрированный шланг к старенькому насосу, установленному на бетонном основании, уже осыпавшемся, с выковыринами, над насосом был сооружен круглый зонт, под которым, сидя на табуретке, скучал заправщик, – худенький голоногий паренек, похожий на негритенка, с черными щеками и огромными блестящими глазами.

Увидев подъезжающую машину, паренек энергично зашевелил пальцами ног, словно собирался бежать куда-то, но с табуретки не слез.

Остановившуюся машину с верхом накрыло пылью. Заправщик чихнул, прочистил нос и произнес только одно слово:

– Сколько?

– Под пробку, – ответил ему Семеркин и красноречиво попилил себя пальцем по горлу.

Заправщик наклонил голову, снова чихнул и наконец слез с табурета.

Заработал насос. Семеркин обратил внимание, что колонка расположена посреди открытого пространства, не имеет ни электрического кабеля, ни подводок, ни разводок, ни муфт – ничего, словом, а насос стоит электрический, работает тихо.

Заправщик засек недоуменный взгляд Семеркина и ткнул пальцем в зеленый островок, словно бы плывущий неподалеку по выжженному пространству.

– Там стоит дизель.

Зеленый островок оказался обычной придорожной харчевней. Семеркин вопросительно глянул на напарника:

– Ну что, перекусим?

– Не только перекусим… Я бы и от пивка холодного не отказался.

Семеркин с сомнением покачал головой:

– Нормальное пиво будет только в том случае, если в здешнем захолустье знают, что такое холодильник.

– Будь уверен – знают.

– Не резон же им ради нескольких банок холодного пива и этого крана с горючкой гонять большой дизель… Больше на солярку денег потратят.

– Честь фирмы дороже солярки. Таков народный обычай.

Пиво в харчевне оказалось холодным, от него заломило зубы. И никакой большой дизель ради этого не работал – каждый холодильник имел свой крохотный дизелек, те пофыркивали, попукивали задушенно, но работали безотказно – только солярку заливай. Семеркин восхищенно покрутил головой:

– Хар-рошо! – затем озадаченно помял пальцами воздух, словно бы пробовал его на вредность. – А нас здесь не отравят? Ведь бацилл тут, всяких кишечных и легочных палочек, микробов, прочей заразы – уйма! Ведрами можно носить на свалку. Вон гляди – бацилла в увеличенном виде! – Семеркин ткнул пальцем в куст, из-за которого выглядывал белозубый пацаненок с печальными глазами и большим, словно бы вздувшимся животом.

– Это бача – маленький человек, – сказал Токарев. – А что касается микробов – переварим их. По моим данным, ни от туберкулеза, ни от гепатита, ни от заворота кишок здесь еще ни один человек не умер. – Он поднял голову, но солнца не нашел – оно разлилось, как вода, по своду, выжелтило все кругом, даже тени и те стали желтыми, неестественно светлыми, почти светящимися. Было жарко, очень жарко. – Конечно, я не против жары, но не в таком же количестве… – пробормотал он удрученно.

На обед заказали салат и кебабчи – небольшие котлетки из дикой козлятины с чесноком. И взяли еще по бутылке роскошного холодного пива.

Зеленый «рено» они оставили на виду, у въезда в оазис, в тени старого ореха: тот был настолько стар, что плодов уже не давал – только тень.

– Долго телятся местные спецслужбы, никак найти нас не могут, – пробурчал Токарев недовольно и вгрызся в кебабчи.

– Не боись, родимый, – Семеркин усмехнулся, – найдут, всыпят и еще добавят, – он вновь усмехнулся, – чтобы веселее жилось на белом свете.

– Свет не белый, а желтый, – повел головой вверх, в небо Семеркин.

Он взял кусок лепешки, завернул в него котлету и, не глядя, протянул «бутерброд» в пустоту, к кусту. Из куста тут же высунулась тощая цепкая лапка, похожая на птичью, ухватила бутерброд и исчезла.

– Фьють! – присвистнул Семеркин.

– Фокус-покус-мокус-бокус-докус, – Токарев улыбнулся, улыбка у него получилась неожиданно скомканной, озабоченной, в уголках рта появились горькие складки, Семеркин глянул на напарника, все понял – у него и у самого на душе было неспокойно, спросил, резко вскинув голову, словно хотел увидеть, а не стоит ли кто у Токарева за спиной?

– Ты чего это?

Горькие складки, возникшие у рта Токарева сделались еще более глубокими и горькими, более жесткими, – говорили они на русском, не боясь, что их подслушают, делали это специально, да и как, собственно, могут разговаривать два «рашен» предпринимателя, попавшие в чужую страну по делам бизнеса – не на мандарапупском же, и не наречии вымирающего народа пупу-гугу, – только на русском, и вообще, это было частью задания, возложенного на Семеркина и Токарева. Токарев согнал с лица горькие складки, сжал губы бантиком и выплюнул в ладонь маслиновую косточку.

– Маслины здесь настоящие, не те вымоченные, вываренные в извести дички, что продают у нас в Москве. Здесь маслины делают с любовью – с перчиком, со специями, блестят они масляно… Одно слово – настоящие! Охо-хо! – Токарев не выдержал, вздохнул. – У нас, простых смертных – райские перспективы, как говорил один работяга, перешедший работать