крайней меры агрессивности. Различие между двумя представлениями о генезисе совести, соответственно, еще уменьшается при переходе от истории развития индивида к филогенезу. Но вместе с тем обнаруживается новое важное различие этих двух процессов. Мы не в состоянии выйти за пределы предположения, что чувство вины рождается у человечества из комплекса Эдипа и было приобретено после убийства отца сговорившимися между собой братьями. В таком случае агрессия была не подавленной, а реализованной – та самая агрессивность, подавление которой у ребенка станет источником чувства вины. Тут я не удивлюсь, если какой-то читатель в раздражении воскликнет: «Значит, совершенно без разницы, убьет кто-нибудь своего отца или нет, чувство вины возникнет в любом случае!» Тогда можно позволить себе некоторые сомнения: либо ложно то, что чувство вины проистекает из подавленных агрессивных намерений, либо вся история с отцеубийством – своего рода художественный вымысел и дети древнейших людей не чаще убивали отцов, чем это обычно происходит у нынешних. Впрочем, даже если это не литературная фантазия, а правдоподобная история, перед нами окажется случай, когда произошло то, чего всем миром ожидали, а именно, люди стали чувствовать себя виноватыми, поскольку сделали нечто такое, чему не могло быть оправдания, а за подобный случай, который происходит чуть ли не каждый день, психоанализ задолжал нам объяснение.

Это правда, и приходится наверстывать упущенное. Да в этом и нет особой тайны. Если у кого-то появилось чувство вины после или по причине совершения чего-то недозволенного, подобное чувство следует назвать раскаянием. Оно соотносится только с каким-то поступком и, разумеется, предполагает, что совесть, готовность чувствовать себя виноватым уже существовала до него. Так понятое раскаяние вовсе не поможет выяснить, как возникли совесть и чувство вины. Ход этих обыденных событий, как правило, следующий: движущая человеком потребность достигает такой силы, что позволяет осуществить ее удовлетворение вопреки ограниченной мощи совести, а вместе с естественным ослаблением потребности в результате ее удовлетворения восстанавливается прежний баланс сил. Следовательно, психоанализ поступает правильно, исключая из данного обсуждения случай возникновения чувства вины из раскаяния, как бы часто он ни происходил и как бы велико ни было его практическое значение.

Если же человеческое чувство вины восходит к убийству праотца, то оно все же является примером «раскаяния», а в таком случае не должна ли предпосылка совести и чувства вины существовать до деяния? Откуда тогда появилось раскаяние? Наверное, этот случай призван прояснить чувство вины, положить конец нашим затруднениям. Надеюсь, он это нам обеспечит. Подобное раскаяние – результат исконной амбивалентности чувств по отношению к отцу: сыновья, ненавидя родителя, вместе с тем любили его. После того как ненависть была удовлетворена с помощью агрессии, в раскаянии за совершенное деяние проявилась любовь, которая благодаря идентификации с отцом воздвигла Сверх-Я и передала последнему могущество отца как бы для осуществления наказания за совершенный против него акт агрессии, установила ограничения, которые должны были предотвратить повторное преступление. А так как агрессивная склонность против отца воспроизводилась в последующих поколениях, она продолжала существовать и раз за разом усиливаться после каждого подавления агрессии и перенесения ее в Сверх-Я. Теперь, как я полагаю, мы наконец совершенно ясно поняли оба вида случаев: и соучастие любви в возникновении совести, и прямо-таки роковую неизбежность чувства вины. В самом деле вопрос, убивали отца или от этого отказались, не играет решающей роли: в обоих случаях необходимо найти виновного, ибо чувство вины представляет собой выражение конфликта амбивалентности, неизбывной войны между Эросом и деструктивным влечением или влечением к смерти. Этот конфликт разгорается, как только перед человеком встает задача сосуществовать с другими людьми; до тех пор пока такое объединение людей знает только форму семьи, ему приходится проявлять себя в виде Эдипова комплекса, устанавливающего совесть и создающего чувство вины. Когда предпринимаются попытки расширить эту клеточку общества, возникающий конфликт продвигается в формах, зависящих от прошлого, но усиливается, а в результате оказывается связанным с дальнейшим усилением чувства вины. Так как культура подчиняется внутреннему эротическому побуждению, подразумевающему объединение людей в прочно связанную массу, то она в состоянии достигнуть эту цель только путем усиления чувства вины. То, что началось с отца, завершается в массе. Если культура представляет собой неизбежный процесс развития от семьи к человечеству, то с ней в качестве последствия врожденного конфликта амбивалентности, извечной вражды между любовью и продвижением к смерти, неразрывно связано усиление чувства вины, – быть может, до высот, которые индивид находит труднопереносимыми. Вспомним захватывающее до глубины души обвинение великого поэта в адрес «небесных сил»:

Они нас в бытие манят,Заводят в слабость преступленьяИ после муками казнят:Нет на земле проступка без отмщенья.(Песня арфиста из «Вильгельма Мейстера» Гёте, перев. Ф. И. Тютчева)

И можно, пожалуй, с облегчением вздохнуть, осознав, что отдельным людям, вообще-то, дано без всяких усилий из хаоса собственных чувств извлекать глубочайшие прозрения, к которым мы, не такие, должны пробивать себе дорогу через мучительную неопределенность и неустанные поиски на ощупь.

VIII

Приближаясь к концу своего пути, автор просит своих читателей извинить его за то, что он не стал для них искусным проводником и не уберег от лишних переживаний или от длиннот и тяжелых окольных дорог. Несомненно, с этой ролью можно было справиться лучше. Попытаюсь улучшить кое-что задним числом.

Прежде всего, предполагаю я, у читателей сложилось впечатление, что рассуждения о чувстве вины заметно выходят за рамки этого сочинения, занимая в нем слишком много места и оттесняя на периферию остальное его содержание, с которым они не всегда тесно связаны. Это может нарушить построение работы, но вполне соответствует намерению представить это чувство важнейшей проблемой культурного развития и доказать, что в результате его усиления прогресс культуры оплачивается умалением счастья[33].

То, что от нынешнего молодого человека утаивается та роль, какую в его жизни будет играть сексуальность, – не единственный упрек, который стоит высказать современному воспитанию. Вдобавок оно повинно еще и в том, что не готовит его к той агрессивности, объектом которой он обречен стать. Выпуская молодежь во взрослую жизнь со столь неверной психологической ориентацией, воспитание как будто снабжает людей, отправляющихся в полярную экспедицию, летней одеждой и картами верхнеитальянских озер. При этом делается очевидным некоторое злоупотребление этическими требованиями. Их суровость не принесла бы большого вреда, если бы воспитание гласило: такими должны стать люди, чтобы быть счастливыми и делать счастливыми других, однако надо считаться с тем, что они не такие. Вместо этого молодежь заставляют верить, будто все остальные выполняют этические предписания, то есть добродетельны. Этим обосновывается то, что и она, молодежь, должна стать такой же. То, что в этом утверждении, конечном результате нашего исследования еще