года… (Одним из еле выживших, но потом все равно умершим, был Восьмой Гривенник.)

Звезды не хотели идти к ней, потому что боялись обжечь ее, а планеты не подходили близко, потому что боялись, что ей будет холодно, так как они светят отраженным светом. И вдруг звезды показались ей покорными, и она сказала им:

— Подите ко мне!

И звезды пошли к ней, и никогда в астрономии звезды не были так близки к земле.

И тогда девочка, играя в скакалочку, на десять лет подпрыгнула вперед.

И звезды, как свидетели скандалов,

Так не хотят идти в Народный суд!

Над ним даже звезды, как тяжелые шторы, висят…

А мой Второй Гривенник был очень разумный мальчик, он сразу же попал в детдом, там его воспитали, он стал инженером, потом его судили за растрату, он сел и так и будет сидеть в тюрьме до конца этого моего повествования.

Чем хороша опасность? Тем, что от нее некуда деваться. (Судьба Шестого Гривенника.)

Мне хочется выдумывать, но не как фокусник, а то что есть на самом деле. Мне хочется выдумывать сливочное масло, и я жалею, что оно уже есть. Мне хочется выдумывать домоуправление, которое мешает жить жильцам.

Официанта Райпищеторга обязали быть официантом на Олимпе. «Им, богам, хорошо, — жаловался официант. — А меня-то трест послал на высоту по службе, а на высоте чаевые дают облаками. А у меня двое детей…»

_ Ты хочешь есть?

— Нет.

— И я не хочу. Давай закажем одно «хочу» на двоих…

Были бы у меня такие сны, с каким удовольствием я бы выпил!

Заря была очень похожа на русскую печь, в которой пекутся булки для ангелов.

Людям раздавали куски зари и куски заката, но очереди не было. Люди привыкли стоять в очереди за хлебом, за мясом и не хотели стоять в очереди за зарей или закатом.

И часы, разведя руками, показали четверть десятого.

— Господи, боже мой! Обратись ко мне! — сказал горячо любивший жену атеист.

Ночь. Не спится и не пишется. Достаю кошелек, вынимаю гривенник и кладу его перед собой. Гривенник стал одушевленным. Он встал на ребро и побежал по окружности стола. Никто не видел на Гривеннике выражения страдания. Я первый увидел. И тогда я неожиданно понял, что Гривенник такой же бедняк, как я. И у него и у меня было не больше десяти копеек…

СТАТЬИ, РЕЦЕНЗИИ, ВЫСТУПЛЕНИЯ

ВИССАРИОН САЯНОВ

Много говорили и спорили о том, существует ли в природе «комсомольская» поэзия, разнится ли она от пролетарской и что под ней следует подразумевать.

Споры носили чисто идейный характер, поэты редко соглашались носить звание «комсомольский», подразумевая под этим званием незрелого пролетарского художника.

Небольшая книжка Виссариона Саянова «Комсомольские стихи»[6] рассеивает все сомнения: это стихи, безусловно, комсомольские, написать ее мог только комсомолец, и предназначена она в первую очередь для комсомола. О «незрелости» здесь не может быть и речи. Крепко налаженный, строго связанный стих стоит на голову выше многих произведений наших «стариков», за исключением нескольких, более ранних произведений поэта («Когда еще шумит Тверская», «Скрипка» И др.).

Песню ведут запевалы,

Будто коня под уздцы…

Хороший образ, приложимый к самому поэту. Он не скачет галопом, бия себя в грудь, клянясь в преданности, в любви к революции и высоко поднимая хвост, подобно многим другим поэтам. Осторожно обходя каждую тропу, каждую строку, он ступает осторожно, боясь замочить рифму, запачкать строку, проскакать и не увидеть. Такая манера сделала бы другого поэта холодным, лишенным темперамента, неорганичным. Саянов же обуздывает, укрощает свою строку, как будто нарочно не давая ей разбега, от чего строка достигает максимума нагреваемости.

…Два года проходят

Под рокот ветров —

В разведке,

в тылу,

в комендантском.

И голос ломается.

Стал он суров

Под Пермью,

Под Соликамском.

Иногда горячая лирическая строка как бы вырывается из напряженных рук Саянова, но поэт, как бы стыдясь своей «самостоятельности», обуздывает ее следующей замкнутой строкой:

Ах, томик помятый,

Ах, старый наган,

Ах, годы прославленных странствий!

Еще пробиваются через туман

Огни левобережных станций…

Отдел книги «Ленинград — Балхаш», кроме своих чисто художественных достоинств, радует еще четким и ясным миросозерцанием поэта. Это не путешествие какого-нибудь слюнтяя-туриста, обсасывающего глазами каждый ручеек и звездочки над ним. Это не прогулка репортера, описывающего «все понемножку». Это поход человека в поисках нового, нужного, отметающего в сторону всякую путевую чепуху, ставя человека впереди всего видимого.

…Малиновый сполох ложится, неистов,

Сплошною лавиной ссылался с круч

На горные скаты, на полымя туч.

Так вот, где черствела заря декабристов!

(«За Кубанью»)

И только одно стихотворение диссонирует общему настроению всей книги:

Смерть придет. Она неотвратимо

Простирает руки надо мной.

Даже легкий ветер от Ишима

Небывалой полон тишиной…

(«Прожитый день»)

Но это — нехарактерное для поэта настроение, так что ругать его не следует, а только указать «выдержанным» пальчиком на «уклончик». Это принесет ему гораздо больше пользы.

Слабее стихи «Скрипка» и «Побег шахтера Гурая под Клинцами».

Мальчишка смеется, мальчишка поет,

Мальчишка разбитую скрипку берет.

Смычок переломлен, он к струнам прижат…

(«Скрипка»)

Очень уж это напоминает «Лесного царя» и как бы пародирует его — «кто скачет, кто мчится под хладною мглой? Ездок запоздалый, с ним сын молодой».

Написанный в ложно парадном стиле «Побег шахтера Гурая под Клинцами» несколько надуман, неестествен, не волнует.

Хоть он метил в тень,

Пали пупи в пень,

Только шашек сверк,

Только руки вверх.

Синий дол спален,

Шел краском в полон.

Следует отметить также, как отрицательное явление, слишком частое «поднятие рук» в стихах:

…Я подымаю руки,

Я говорю с тобой…

(«Возвращение»)

…И ты прибегаешь,

Закинувши руки…

(«Ленинградская весна»)

…И заломив немного