Эфраим молча, залпом опустошал стакан за стаканом, а сидящие рядом сыновья не мешали ему пить, сколько хотелось. Никто из них не дерзнул бы остановить отца сейчас, после похорон. Всполошился только Луизон-Перезвон, напуганный тем, что отец, как заведенный, раз за разом опрокидывал в рот стакан с водкой. Он решил, что тот хочет убить себя прямо здесь, на глазах у сыновей, пить, пока не заглохнет сердце. Но Эфраим хотел только заглушить боль, убить желание.

Тем временем остальные хуторяне сидели за столами, ели, пили и говорили между собой. Поминали Толстуху Ренет, перебирали прошлое, восходя к истокам жизни той, что сошла в землю. Попутно вспоминались другие умершие, их жизнь и смерть, их похороны. Вновь зазвучали имена Марсо, Жузе, Фирмена Фоллена, Пьера и Леи Кордебюгль, Гийома Гравеля. Всплывали из мрака их образы, воспоминания сплетались, одно влекло за собой другое. Память крошечной общины била ключом. Время словно потекло вспять. Община разрасталась, пополнялась давно умершими, прежними уроженцами Лэ-о-Шен, соседних хуторов и деревни. Прибывала паства, собиралась целая толпа, целое племя. Живые, призывавшие мертвых, переходили вброд реку настоящего, чтобы с весельем или плачем углубиться в минувшее. Порой они прерывались, чтобы повздыхать, покачать головами, заказать еще выпивки и с новым воодушевлением пуститься в беседу.

И только за столом Мопертюи молчали. Ненарушимая траурная тишина повисла здесь. Каждый смотрел невидящим взглядом в стакан или на свои руки. Эфраим выпил много больше того, что может выпить один человек. И наконец боль отступила, желание было сломлено, сердце замерло. Все словно зависло над бездной. Эфраим отставил стакан, встал, опираясь на плечи сидевших по сторонам от него Скареда-Мартена и Глазастого Адриена, и громким, хриплым голосом произнес: «На хутор я больше не вернусь. Никогда. Отведите меня к монахам на Висячую Скалу. Сегодня же. Такова моя воля. Слышите?» Сыновья слышали и понимали его. Они понимали, как страшно было отцу вернуться в дом, оставленный матерью, лечь в опустевшую постель. Кроме того, они расслышали в словах отца отказ работать на Амбруаза. Старик, проклявший старшего сына, ударивший его, превративший в батрака, в раба своей прихоти, оставался в живых. Старик, сделавший жизнь младшего столь тягостной, что в конце концов тот не вынес. Старик, разлучивший Камиллу с Симоном, Камиллу посадивший под замок, а Симона изгнавший. Заставивший его уйти так далеко, что сердце Толстухи Ренет, оберегавшее сына на расстоянии, изнывавшее от беспокойства, разорвалось от муки. Старик, без устали косивший своей страшной ненавистью, яростью и местью счастье тех, кто попадался ему на пути.

Сыновья услышали все, что сказал и чего не смог высказать отец, что причиняло ему боль. Услышали и другие, сидевшие за соседними столами и перебиравшие то, что сохранилось в глубинах памяти. Услышали и смолкли. «Слышите?» — повторил Эфраим. Но, прежде чем сыновья нашли в себе силу ответить, рухнул всей тяжестью тела на стол. Ударившись лицом о дощатую столешницу.

Эфраима уложили на лавку у стены, и Утренние братья пошли искать по деревне, кто бы одолжил телегу и лошадь, чтобы отвезти отца в аббатство на Висячей Скале. Так он велел: отвезти сегодня же. Телегу нашли, положили в нее Эфраима и отправились в путь. Фернан-Силач, Глазастый Адриен и Глухой Жермен сели рядом с отцом. Скаред-Мартен правил. Другие братья остались в деревне поджидать Эдме: из церкви она непременно должна была зайти в трактир передохнуть.

Эфраим проснулся у дверей аббатства. Он велел сыновьям возвращаться в деревню, а оттуда домой, на хутор. Прибавил, что сам останется навсегда здесь, в пустынной обители, в приюте забвения, а главой семьи вместо него будет Фернан-Силач. Потом всех поцеловал и со всеми распрощался. Сыновья поехали назад. Эфраим же постучал в монастырскую дверь. Его впустили, и дверь за ним закрылась. Вдовец Эфраим пришел сюда искать отрешения. Монахи приняли его, и он стал жить с ними. Поступая так, он выполнял, что должно, подобно тому как когда-то отрекся от прав старшего сына и от наследства ради любви к Толстухе Ренет. В прошлый раз он отверг волю отца, ныне — собственную волю.

Младшие сыновья возвращались в Лэ-о-Шен довольно поздно. Уже темнело. Но внизу, в конце дороги, они увидели странное красноватое зарево, непохожее на закат. Подойдя к околице, они поняли, что это такое. Приступок догорал. Пришедшие раньше хуторяне пытались погасить последние всплески огня. Крыша дома совсем обрушилась, стояли лишь обгоревшие черные стены с пустыми глазницами окон и дверей. Внутри все выгорело: не осталось ни полов, ни перегородок, ни одна комната не уцелела. Сгорели амбары, хлев, конюшня. Магнолия пригнулась к земле, усыпанной углями и пеплом, последним цветом с ее искореженных и обгоревших ветвей.

Амбруаз Мопертюи вернулся последним. Огонь угасал, и кое-кто из хуторян, несмотря на едкий черный дым, уже разгребал горячие головни. Всех тревожило одно: не погибла ли в огне Камилла. Старый Мопертюи застыл среди двора, точно пораженный громом. Он смотрел на руины дома, на разоренное логово, которое так долго и ревностно охранял от всех и которое пламя взяло приступом, взорвало со всех сторон, обнажив обугленное нутро. Он понял, что ищут в дымящихся останках дома — тело Камиллы. Но сам ни на минуту не усомнился в том, что его здесь не было, что Камилла уцелела. Что именно она подожгла дом и сбежала. Это бегство и повергло его в оторопь. Не иначе как вернулся Симон. Только его появление могло надоумить Камиллу и дать ей решимости поджечь чердак. Амбруаз поклялся поймать беглецов. Если понадобится, он был готов собственноручно отстроить дом заново, возвести крепость, подобную замку Вобан в Базоше, вырыть склеп, подобный подземной базилике Святой Магдалины в Везеле, — крепость, подземелье, пещеру — что угодно, лишь бы спрятать, укрыть и навсегда запереть Камиллу. Пусть даже пришлось бы замуровать ее или привязать, как лошадь в стойле, лишь бы она не вырвалась, лишь бы не похитили у него Живинку.

Ночью пошел дождь, потушив последние еще тлевшие головни и превратив пепел в грязь. Черный ручей побежал по двору Приступка. Амбруаз Мопертюи не пожелал уйти с пожарища. Он устроился в сарае, в дальнем конце огорода. Вытащил оттуда всю утварь и инструменты и оборудовал лежанку. Этой лачуги было ему довольно, в ней он решил поселиться, пока не выстроит новый дом. Он вовсе не пал духом, не отчаялся. Состояния его хватит, чтобы поставить хоромы пышнее прежних. Хватит и терпения, вернее, упорства. Упорства, пожалуй, даже прибавилось, оно застыло каменной броней вокруг стержня ярости. Завтра же он отправится в город, подаст жалобу на Бешеного Симона, обвинит его в насилии над Камиллой, краже вола и поджоге дома. Да, Симон поджигатель, Симон вор. Его объявят вне закона, полиция станет искать его, поймает и бросит в тюрьму, Амбруаз Мопертюи этого добьется. Он был уверен в своем праве и своей силе.

На Симона он перенес всю ненависть, которую питал к Венсану Корволю, а на Камиллу — страсть, которой пылал к Катрин. В его помутившемся уме мертвые цепко держали живых, красота накрепко сплелась с яростью, любовь — с местью и жестокостью.

Лежа на своей убогой постели, он слушал стук капель по камню, черепице и дереву. Лило ливмя, струи трепали листву, капли отскакивали от земли. Этот шум усыпил Амбруаза, проник и в его сон. Амбруазу приснилось, будто он плывет по реке на огромном плоту, как в ту пору, когда, мальчишкой, был подручным у сплавщиков. Бревна у него под ногами росли и росли, пока не превратились в толстенные стволы. Амбруаз плыл на плоту из целых деревьев, на лежащей роще. Ширилась и углублялась и река, она бурлила, вспухала, неслась все стремительней. Разлилась, как в половодье. Амбруаз стоял один на гигантском плоту и отталкивался шестом от берегов. При каждом толчке они раздавались еще больше.