Как-то мама Татьяны заметила, что у их дома на Арбате часто стоял и скучал все один и тот же молодой человек. Она приходила и говорила расшумевшимся гостям:

— Тише мыши — кот на крыше!..

Но кто обращал внимание на эти иносказания? И разве могли подумать поэты, что некий молодой человек подслушивает их разговоры? Что не из любви к искусству, литературе и архитектуре стоит он под этой квартирой-«ножкой», в которой вечно открыты окна? А ведь кто сидел за столом у Репкиных — дети «врагов народа». Твардовский — раскулачен отец. Братья Глазковы — отец репрессирован. Сергей Штейн — отец репрессирован. Владимир Репкин — репрессированы родители. Нагибин… Введенский… Долгин… Надомирский… Да что там гости! Во всем доме с аркой было много детей репрессированных. Все боялись, молчали, а в этой квартире во весь голос велись такие разговоры, что пожилая хозяйка нередко призывала молодежь к тишине… Но ее дочь работала на Лубянке. А люди, что собирались здесь по-клубному, были весьма значительными людьми. И их не трогали.

Фатьянов с Твардовским дружили. Твардовский занимал высокое положение. Великий поэт и редактор, он был еще и чиновник, принадлежащий к высокой партийной номенклатуре. У Алексея этого положения не было. Он был рядовым и здесь, в союзе писателей. Но ведь он хотел невероятного — оставаться самим собой. И некоторых чиновников это раздражало, как не раздражает порой и зависимый выскочка. В итоге опала крепла. Несколько раз Фатьянова исключали из союза «за непослушание». Фатьянов-Твардовский — это был кажущийся многим странным дружеский союз. Или дуэт — во многом и самом главном они генетически родственно вторили друг другу. Вероятно, Александр Трифонович проживал в Фатьянове жизнь своего «непутевого» двойника. Жизнь очаровательного простака. Жизнь Васи Теркина. Та простая и незлобивая жизнь, которую он уже не обретет никогда. И оба они преклонялись перед тещей Репкина.

Эта простая женщина с двумя классами церковно-приходской школы много читала и много трудилась. Она очень уважала Фатьянова за то, что он поэт. Но более того, впечатлял ее лейб-гвардейский рост Алексея.

— Это настоящий брат для Вовы! — Не уставала говорить она. — Поглядите на Алешу — это Поддубный! Такого Вове и надо! Поглядите на Вову — это пионер!..

Мама Татьяны всегда провожала его из подъезда и дожидалась на улице, пока он сядет в такси. С непокрытой головой в любую погоду. На прощание Фатьянов обнимал ее, и это воспринималось всеми очень трогательно.

Уходя от Репкиных Твардовский целовал руку пожилой хозяйки. Татьяна, провожая его, выговаривала: «Александр Трифонович, ну зачем вы смущаете маму…». А он отвечал с высоким смыслом:

— Это — рука труженицы! — И казался в чем-то виноватым перед всеми тружениками, будто сам не являлся таковым.

Репкин работал в центральной небедной газете, но зимогорил в худенькой телогрейке, разумеется, не из скаредности. Москва требует больших расходов и слезам не верит. А Володя был неисправимо непритязателен в одежде. Настолько, что жене неловко было иногда и во двор-то с ним выйти. Татарин-дворник бросал скребок, опирался на черенок метлы и как-то неясно выражал свое отношение к этой паре покачиванием большой головы и негромким цоканьем языка. А тут, как на грех, пришел Фатьянов и пригласил всех на Масленицу в «журдом». Владимир и Татьяна с подругой, мастерицей по части блинов, уже ели их да похваливали. Алексей принялся помогать. И между прочим так расписал клубные вечера, что Репкины согласились пойти.

— Только вот у Володи не в чем выйти-то, — Смущалась Татьяна.

Фатьянов мудро пояснил:

— Если мужчина одет кое-как, но дама его хороша собой, то кому есть дело до этого мужчины? Будь он даже вообще не одет!

Импозантный Фатьянов, довольный, что всех собрал, хорошенькая Татьяна с простенькой подругой и Володя «в этой ужасной телогрейке» направились в ресторан. По дороге к ним примкнул некий Нема — Наум Мельман. Он был однокурсником Репкина, и носил псевдоним «Мельников».

В фойе Дома журналистов многолико толпились безбилетники.

— Ого! — Только и сказал Володя Репкин, но снял фуфайку, свернул ее скаткой и зажал подмышкой.

— Алеша, ну, ты иди, а мы — домой… — С вежливой улыбкой сказала Татьяна.

— Смирно. За мной, — Алексей, как ледокол на тихом ходу, шел к турникету, рассекая толпу. В фарватере двигались приглашенные.

— Стойте здесь и ждите!

Алексей быстро проскочил в холл и исчез. Наума подхватила Маргарита Алигер и увела. Трое приглашенных на чужой пир остались у двери перед важным билетером. Смотрят — ого! — сам Эренбург со своей женой-красавицей стоит посередине холла… И вдруг слышат: раздается поставленный голос Алеши надо всем этим:

— Ка-ак?! — Пауза. — Не пустили моего брата?! — Пауза покороче. — Двоюродного?! — И повелительный жест билетеру.

Бежит к дверям старший вахтер, извиняется:

— Милости просим-с, товарищи… Милости просим…

И они оказываются за накрытым празднично столике на четверых. Слева сидели Мейман с Алигер, справа — Эренбург. Весь в лучах славы и внимания, он беседовал с кинорежиссером Козинцевым, своим шурином. Был Виктор Гончаров, который мечтал быть не поэтом, а художником, который позже стал вырезать из дерева причудливые фигурки. Были там оператор Головня, писатель Нагибин… Подавали блины, все шумели, галдели… Встала Маргарита Алигер очень худенькая, но с хорошо проставленным голосом, и стала читать отрывок из поэмы «Таня». По залу прошел шумок сочувствия — многие знали, что перед самой войной у нее умер сын, что в битве под Москвой погиб муж, и что она такая разнесчастная женщина… Вставали другие, и тоже читали стихи. Алексей Иванович спел… Кто-то улаживал свои дела. Крутили патефон, танцевали… Для приглашенных Алексеем это был замечательный праздник иной, высокой жизни, к которой оказались причастны и они. Может быть, они видели лишь внешнюю сторону ее, но тогдашняя соседка Фатьянова по столику была на седьмом небе. Она, которая с детства дружила с Татьяной, состарившись, признавалась:

— Я из всей жизни помню только один день — день в доме журналистов…

Грустно и светло становится от таких признаний…

С барственной вальяжностью проводил Фатьянов своих гостей к раздевалке и помог дамам одеться. Репкин надел фуфайку уже на улице, пронеся ее подмышкой мимо вахтера… И вскоре купил себе пальто.

Алексей Иванович очень заботился и беспокоился о своем Фатьяновском клане.

В середине пятидесятых в квартире Сергея Михалкова, что располагалась неподалеку от дома литераторов, однажды ночью разразился скандал. Виной тому был Фатьянов. Татьяна Репкина, заболев, осталась без работы, и добрые знакомые пристроили ее в дом к Михалковым. Сергей Михалков определил ее в воспитательницы к одиннадцатилетнему сыну Никите. Когда Алексей Иванович об этом узнал, то горячо вознегодовал. Ночью, часа в три, возвращаясь из ЦДЛ, он громыхал кулачищем в дверь дома на улице Воровского и кричал: