– Не буйны ветры, не буйны ветры повеяли,

Да повеяли.

Незваны гости, незваны гости наехали,

Да наехали! —

выводили голоса собравшихся во дворе кузни девок, когда Дарён с друзьями подъезжал к плетню. Хотя идти было – дюжины две, много три, шагов, но обычай велел приезжать за невестою верхом. Вот Дарён и приехал – верхом на крепком невысоком коньке лесной породы. Сын старейшины направо и налево раздаривал заступавшим ему дорогу односельчанкам, игравшим подружек невесты, незатейливые подарки – костяные гребешки, деревянные веретёнца, медовые сласти. Мечеслав сидел в доме Зычка, рядом с хозяином и сияющей Лунихою – языкатая вдова вытребовала место посажёной матери невесты, хоть старухи и сомневались, что это дело можно доверить вдовой. Луниха же срезала их, заявив – мол, все вы тут жениху родня, замужние-то, а я, вдовая, вроде уже и нет – так самое то мне в посажёных матерях сидеть, а то выйдет, что Дарён к родне сватается! Против такого старухи не нашлись, что ответить, и махнули рукою – тебе семерых посади, всех насмерть заврёшь.

Бажера сидела на овчине, разложенной по лавке мехом вверх, отделённая от Мечеслава отцом и набившейся не в нареченные, так в посажёные матери вдовицею. Он не знал, что бы делал, встреться сейчас глазами с любимой – но Боги и Предки были к нему милостивы, по обычаю, голову невесты завесили богато расшитым красным платом, так что было видно только губы.

Губы улыбнулись ему, когда он вошёл в дом, ответил поклоном на поклон хозяина и прошёл к указанному месту на скамье.

Я ведь могу, подумал он. Несмотря на всё, чему я их научил – тут нет мне соперников. Я отобьюсь от них даже одной рукой, держа на другой Бажеру. Взять её и уйти, пока не стал между нами, выше стен лесных городцов, непроходимее засек и трясин, свершившийся обряд. Схватить на руки, сбить с ног входящего в дом жениха, перекинуть Бажеру через его конька, вскочить самому – и ищите ветра в поле. Я ведь люблю её. И она любит меня…

Я знаю, кто ты – сказал Мечеслав, сын вождя Ижеслава, беззвучному шепоту, заползшему в его мысли. Я знаю, кто ты, дрянь. Я проходил посвящение. Нашёптывай хазарам, мерзость, сытая бесчестьем и горем. Я не сделаю, как ты хочешь. Я не разобью чужую жизнь. Я не растопчу их доверие и честь моего рода. И даже не потому, что после этого нам с нею не будет жилья на земле вятичей.

Разве что…

Разве что в Казари – подсказал шёпот. Тудун с радостью примет нового…

…нового хазарина, отрезал Мечеслав. Потому что я не буду после этого никем иным. И место моей голове будет – на одной из тычин лесного городца. Пшёл прочь, мерзость!

Я.

Знаю.

Кто.

Ты.

Ты не обманешь меня. Ты не притворишься моими мыслями, моими желаниями. Я знаю тебя, тварь. Тут не будет тебе поживы.

Вон!

Шёпот умолк – а Мечеслав понял, что последние слова он сказал почти вслух. Сидевший на той же овчине, что и Бажера, Живко тревожно уставился на него – видно, страшным сейчас было лицо Мечеслава, сына вождя Ижеслава. Мечеслав заставил себя успокаивающе улыбнуться мальчишке.

Не на вас мой гнев.

Не на вас, и не… на него. Потому что его – нет. Там нет ничего, на что стоит гневаться.

Разве что на себя – столь близко вставшего к шепчущему, чтобы расслышать.

Мечеслав вдохнул и резко, толчком, выдохнул, прикрывая глаза.

Боги мои, и ты, Стрибог Трёхликий, и вы, Предки рода моего. Я с вами. И вы будьте со мною. Не давайте уйти с пути. Не давайте душе заблудиться в нашёптанных помыслах и желаниях.

Я прошёл посвящение. Я прошёл не один бой. Я пройду и это…

И он сидел и смотрел, сидел и слушал, как зашёл в нарядной рубахе Дарён, сын Худыки, как обнёс подарками всех, сидевших в доме, и выкупал за медовые коврижки место на овчине рядом с невестой у волчонком глядевшего на жениха сестры Живко. Как сняли с невесты плат – и держали, развернув, между молодыми, чтобы до поры не глядели друг на дружку. Как расчёсывали ей – а потом и Дарёну, но Дарёна Мечеслав не видел за платом, а и видел бы – не смотрел – волосы, а подружки пели в это время весёлые песни. Такие весёлые, что ушам было впору покраснеть, свернуться и опасть на пол, как листьям в лесу за забором, но вместо этого листопадом летел хмель, наполняя своим духом избу кузнеца Зычки, хмелем осыпали новобрачных – в точности, как виделось ему самому весною, – только он думал, что будет вместе с Бажерой…

Так, под дождём из духмяных перьев, под звонкие песни, встали они и пошли к дверям.

– Отпущало, отпущало сердце матушкино,

Отпущало, отпущало чаду милую свою,

Чаду милую свою, да на чужую сторону…

Луниха вдруг заплакала, заревела даже, будто и впрямь провожала свою дочь, выношенную-выкормленную, и не за три двора, а не ближе чем к колтам. Заревела и сунулась в плечо Зычко. Кузнец с растерянным лицом обнял вдову, похлопал по спине – и та уж вовсе повисла на его могучей шее.

Под песни молодые, в том же дожде хмеля, сквозь шорох которого пробивался стук зёрен – будто дождь был с мелким градом, двинулись к выходу. За ними поднялись отец невесты и заливающаяся горючими слезами посажёная мать. Под взглядами собравшихся встал и Мечеслав.

Теперь песни звучали уже и на улице.

Так прошли вслед за конём Дарёна почти через всю деревню, от кузницы к светлому и высокому месту, где стоял дом старейшины.

У ворот – тут уж была не калитка, а именно ворота – двора Худыки Колотилича чадили два небольших, из щепы да стружек, да особых трав сложенных костерка – отпугивать, отводить недобрых духов и всякий сглаз. У селян свадебных обрядов и примет было втрое против лесных, если не всемеро – одни берегли от недоброго глаза и нечистой силы, другие должны были обеспечить молодым изобильное потомство. Оттого и пели забористые песни – и нежити страх, и к приплоду такие песни, где обстоятельно и с выдумкой поётся, как, что и чем делается промеж мужчинами и женщинами самое то.

– А у матки широка,

У дочки шире ея!

Пастух лапти плёл,

Он и то в неё забрёл!

Жеребёночек-стригун

Он и то в неё прыгну́л! —

раздавалось над селом. Луниха, с ещё не просохшими от слёз щеками, звонко хихикала, прикрываясь рукавом и лукаво поглядывая из-за него на посветлевшего лицом, невольно ухмыляющегося кузнеца.

В доме у Худыки зашумел свадебный пир. Во главе стола восседали немного угрюмый Дарён и потупившаяся, с ямочками на красных щеках, Бажера. Сидели они и тут на овчине мехом кверху, а перед ними лежали, одни на двоих, плошка с ложкой. И та и другая пустовали – есть молодым на свадьбе не дозволял очередной обычай. Остальным же на столе стояли каши и студни в глиняных мисах, рыбный пирог, щи и курица, мясо добытого Мечеславом вепря, уже приготовленное женщинами из дома старейшины. Когда в углу несколько умельцев из своих же, сельских, стучали в бубны – деревянные обручи, обтянутые кожей, верещали в дудки – от рожка-жалейки до тростниковых кувичек в руках девок и баб, принимались плясать. Кругом ходил деревянный ковш – то с медвяной брагою, то с ячменным пивом. Мечеслав пил, не чувствуя, что хмелеет, ел, не ощущая вкуса еды. Он бы предпочел и не видеть сейчас, и не слышать… не слышать свадебных песен, славящих «князя со княгинею». Не слышать весёлых здравиц молодым. Не видеть опущенных ресниц и чуть улыбающихся губ любимой. Не видеть темную от земли разлапистую руку Дарёна, по-хозяйски лежащую поверх белой ручки невесты.