– Он был с Гаити?

– Нет, француз. А Гаити я видел только с приграничной полосы, потому что много лет прожил в Санто-Доминго. Я никогда не бывал на Гаити, но у меня много друзей среди гаитянских художников, живших в столице Доминиканской Республики. Прекрасные были художники.

– Гаитянцы все прирожденные художники.

Водитель говорил, не оборачиваясь, глядя вперед, где вдали уже виднелась морская гладь залива Бискейн; по обеим сторонам дороги уже зеленели скверы и сады Кокосовой Рощи.

– Но я уехал с Гаити не из-за политики, – пояснил шофер, обернувшись и взглянув на пассажира. – Я уехал потому, что подыхал с голоду.

– Дювалье был проходимцем. Я имею в виду отца этого марионетки, которого сбросили сейчас. Это был не государственный деятель, а ростовщик. Я хорошо знал Трухильо – он был такой же диктатор, как Дювалье.

– Трухильо очень плохой. Забивал гаитянцев до смерти.

– Он был такой же тиран, как Дювалье, но проходимцем не был. Дювалье пользовался устаревшими именными бланками, даже после того, как его провозгласили пожизненным президентом: чтобы не тратиться на новые, просто приписывал от руки «пожизненно».

Таксист кивнул.

– Вот что в вас хорошо, так это ваша скромность.

– Да, гаитянцы очень скромные.

– Зато кубинцы, в отличие от вас, фанфароны.

– Что такое «фанфароны»?

– Фанфароны – это фанфароны.

– А, понял. Да, они фанфароны.

– И расисты к тому же. Они презирают темнокожих кубинцев и вас заодно, потому что вы – негры.

– Да уж, расисты.

– И Кастро расист. Все руководители их революции – белые, а негры где?

– А негры все здесь.

– Последние корабли с Кубы пришли битком набитые шарлатанами, наркоманами и черным ворьем…

– Негров здесь полно, – с озабоченным видом кивнул чернокожий таксист.

– Если бы кубинцы могли, они бы сюда ни одного гаитянца не пустили, – оставили бы вас загибаться на Гаити.

– Вы большой друг гаитянского народа.

– Просто гаитянцы очень скромные, а я приехал сюда, когда тут еще улицы не были заасфальтированы. Кубинцы вообразили, что это они тут все сделали, что без них Майами бы не было.

– Они фанфароны.

– Они вас и за то еще не переносят, что вы восстали против реакционного диктатора, а все кубинцы – сами реакционеры. Когда я им говорил, что Дювалье – убийца, они отвечали, что Кастро еще хуже Дювалье. Как вам это понравится, приятель?

– Я в этом ничего не понимаю, меня не политика кормит.

Они уже въехали в Павлиний парк, и таксист оглядывался, ища глазами «Морской волк».

– Высади меня здесь, дружище, я хочу немного пройтись.

Выйдя из машины, старик обернулся и, вскинув зажатую в кулак руку, воскликнул:

– Да здравствует свободное Гаити!

Таксист засмеялся, однако руку в ответ вскидывать не стал и лишь с улыбкой проводил взглядом старика, удалявшегося по зеленой траве, росшей под пальмами – они поднимались от песчаной полоски пляжа. Дон Вольтер казался таким маленьким рядом с огромными дубами и красными деревьями, окружавшими «Морской волк»; зданию, выстроенному из древесины потерпевших крушение кораблей, было не больше ста лет. Вольтер прошел мимо этого дома-музея семейства Манро и вышел к океану, где по всему заливу были разбросаны маленькие островки, а вдали, на горизонте, виднелся Кайо-Бискейн. Здесь еще сохранился кусочек дикой природы, совсем не вязавшийся с Майами-Бич, роскошные отели которого высились над океанской гладью, словно предвестие ослепительного блеска Флориды. Вольтер стоял, прислонившись к деревянным перилам, держа в поле зрения все дорожки, которые вели к «Морскому волку». Потом увидел человека, назначившего ему встречу: большеголовый, в костюме, болтающемся на нем, как на вешалке. Вольтер вспомнил выражение лица этого человека – как у зверька, раздраженного тем, куда попал, – его беспокойные глаза и отчетливое желание оказаться как можно скорее подальше от этого места. Он был один, да и во всем парке почти никого не было. Большеголовый вошел в «Морской волк», а Вольтер подождал несколько минут, оглядываясь по сторонам, не появится ли еще кто-нибудь. И лишь когда неподалеку остановился школьный автобус и на траву из него высыпало около полусотни шумливых ребятишек, Вольтер поспешил войти в здание, чтобы опередить эту толпу. Большеголового мужчину он нашел в зале, где были выставлены фотографии, сделанные некогда Ральфом Манро.

– Глядя на современный Майами, просто не верится, что когда-то эти места выглядели так.

Большеголовый вздрогнул, резко обернулся и оказался нос к носу с Вольтером, довольным произведенным эффектом.

– Я приехал сюда, когда тут, как говорится, еще улицы не были заасфальтированы, но уже тогда это старое поместье семьи Манро казалось принадлежностью Истории. Вы мебель видели? А библиотеку? Знаете, это одно из немногих мест в Майами, где чувствуется дыхание истории, конечно, понимаемой на американский манер, поскольку лишь американцы могут считать историческим фактом то, что электричество в этот дом провели в 1930 году, или то, что на чердаке была устроена система охлаждения воздуха, хоть и крайне примитивная, как показали недавние исследования архитекторов. В Европе такие сведения могли бы использоваться только для радиовикторин местных станций, а для вас это – История. Благословенный народ!

Большеголовый растерянно моргал, слушая старика, и подозрительно поглядывал на него и – одновременно – в сторону соседнего зала, откуда уже доносились голоса школьников.

– А вы не меняетесь.

– Человек не меняется до самой смерти.

– Я хотел сказать, вы прекрасно выглядите.

– Я просто слежу за собой.

– Скоро ждите гостей.

– А я-то думал, обо мне забыли.

– Вам позвонит из отеля «Фонтенбло-Хилтон» человек по фамилии Робардс. Этим именем вам потом не придется пользоваться: оно действительно только для данной операции.

– Что случилось? Для чего я опять понадобился?

– Дело Рохаса. Нью-Йорк.

Усилием воли старик подавил дрожь, но зубы, лязгнувшие, как кастаньеты, выдали; что-то промелькнуло во взгляде дона Вольтера, и тоненькая полоска усов вдруг как будто поникла.

– До сих пор?

– Я не знаю, в чем там дело. На сей раз ко мне обратились просто как к вашему обычному связному. В остальном все в порядке?

– Я передаю сообщения, как мы и договаривались, хотя здесь давно уже стоячее болото: все сидят тише воды ниже травы – кубинцы, никарагуанцы, гаитянцы, парагвайцы… Годами они боролись за то, чтобы свергнуть своих тиранов, а теперь или устали, или постарели, или дети их прекрасно устроились в Майами, поэтому теперь они палец о палец не ударят.