СЛОВ (о юдаизме Иловайского)[478].

Обнимаю всех вас. Спасибо.

                                       МЦ.

Впервые — ЛО. 1990. С. 106. СС-7. С. 440. Печ. по СС-7.

6-34. В.Н. Буниной

Clamart (Seine)

10, Rue Lazare Carnot

16-го января 1934 г.

Умница Вы моя! Больше чем умница, — человек с прозорливым сердцем: Ваш последний возглас о Белом попал — как нож острием попадает в стол и чудом держится — в мою строку:

— Такая, как он без моих слов увидел ее: высокая, с высокой, даже вознесенной шеей, над которой точеные выступы подбородка и рта, о которых — гениальной формулой, раз-навсегда Hoffmansthal:

Sie hielt den Becher in der Hand.

Ihr Kinn und Mund glich seinem Rand…[479]

Это — о девушке, любившей Белого, когда я была маленькой и о которой (о любви которой) он узнал только 14 лет спустя, от меня…[480]

Я сейчас пишу о Белом, *a me hante[481]. Так как я всегда всё (душевно) обскакиваю, я уже слышу, как будут говорить, а м<ожет> б<ыть> и писать, что я превращаюсь в какую-нибудь плакальщицу[482].

<Сбоку, рядом со вторым абзацем, написано:>

Писала и видела — Вас.

Впервые — НП. С. 454–455. СС-7. С. 263–264. Печ. по СС-7.

7-34. А.А. Тесковой

26-го января 1934 г. [483]

Clamar* (Seine)

10, Rue Lasare Carnot

                         Дорогая Анна Антоновна.

Вами открываю свой новый блокнот для писем. Приятно та*к обновить вещь — такую вещь.

Спасибо, спасибо, спасибо за чудесное, доброе, мудрое, убедительное, неопровержимое письмо. Гений рода? (У греков демон и гений — одно). Гений нашего рода: женского: моей матери рода — был гений ранней смерти и несчастной любви (разве такая есть?) — нет, не то: брака с не-тем. Моя мать с 13 л<ет> любит одного — верховые поездки аллеями ночного парка, дедово имение «Ясенки», где я никогда не была и мимо которого проезжала, уезжая из России — совместная музыка, страсть к стихам. Мой дед, узнав, что он разведенный, запрещает ей выходить за него замуж, а по ее совершеннолетии разрешает с предупреждением, что она и дети, если будут, — да, ее же муж — никогда не будет для него существовать. Моя мать не выходит, выходит год спустя за моего отца: вдовца, только что потерявшего обожаемую жену, с двумя детьми, 8-летней девочкой и годовалым мальчиком (в апреле 1933 г., т. е. 10 мес<яцев> тому назад в Москве умершим моим единственным братом (полубратом) Андреем. Выходит, любя того, выходит, чтобы помочь. Мой отец (44 года — 22 года) женится, чтобы дать детям мать. Любит — ту. Моя мать умирает 35 л<ет> от туберкулеза.

Ее мать, Мария Лукинична Бернацкая, моя бабушка, выходит замуж за ее отца (моего деда, того, кто не разрешил) любя другого и умирает 24 лет, оставляя полугодовалую дочь — мою мать. (Фамилия моего деда — Меуп, Александр Данилович, — была и сербская кровь. Из остзейских обрусевших немцев).

Мать моей польской бабушки — графиня Мария Ледоховская умирает 24 л<ет>, оставив семь детей (вышла замуж 16-ти). Не сомневаюсь, что любила — другого.

Я — четвертая в роду и в ряду, и несмотря на то, что вышла замуж по любви и уже пережила их всех — тот гений рода — на мне[484].

Я в этом женском роду — последняя. Аля — целиком в женскую линию эфроновской семьи, вышла родной сестрой Сережиным сестрам. Моего в ней, значит — того в ней — ни капли. А словесная одаренность при отсутствии сущности поэта — разве что украшение. Как в старину играли на арфе или писали акварелью.

Женская линия может возобновиться на дочери Мура, я еще раз могу воскреснуть, еще раз — вынырнуть. Я, значит — те. Все те Марии, из которых я единственная — Марина. Но корень тот же.

_____

С Алей всё по-прежнему. Ходит на какие-то митинги (никакого глубокого интереса к политике, — просто на*-люди), когда только может — убегает, службой своей (с 8 * ч<асов> утра до 8 веч<ера>) очень довольна, и довольна, потому что не дома. Как можно, будучи моей дочерью, любить ходить в банк[485], записывать телефоны, болтать с сослуживцами? Ее не только никто не неволил, я всячески отговаривала, говоря, что втянется и совершенно незаметно (жалованье будут повышать!) окажется, вместо художника, помощницей зубного врача. Деньгам ее не только не радуюсь, — они меня удушают.

Со мной груба, дерзка, насмешлива, либо совсем не отвечает, либо нагло. На мое малейшее замечание открыто смеется мне в лицо: издевается. Я недавно запретила ей ходить на мои доклады и вечера стихов. — «Твое присутствие меня будет душить». Вот до чего дошло.

Люди? Конечно. О, как я знаю этот змеиный шип за спиной — никогда — в лицо. И как — презираю.

Она молода, миловидна, услужлива, мягка, смешлива — как же не стать на ее сторону? Кроме того, — никто ведь не знает, какая она со мной. На*-людях она мне, инстинктивно, никогда, ни слова, — сама кротость. И это глубже, чем расчет — инстинкт. Она целиком женственна, где надо — гнется, не думая.

На службе от нее в восторге (евреям льстит, что у них служит моя дочь!), знакомые от нее в восторге, а я от нее — в отчаянии.

Отец же целиком, всегда, заведомо — на ее стороне. (Для него я «Домострой», феодальная психология, и т. д.). Ни разу он ей не сказал: — Аля, так с матерью не говорят.

176

Письма 1934 года

Для него я — ее ровня, забывая,