— Заходите к нам, — говорит он.

— Заходите, выпьете чего-нибудь, — говорит Бенна.

— Нет, спасибо, не получится, — говорю я. На улице тепло и ярко светит луна.

Я объясняю, что у меня куча работы, Тоф уже спит и т. д. Что-то вру насчет ожидаемого телефонного звонка, поскольку мне просто не хочется идти к ним, знакомиться с их друзьями, рассказывать нашу историю, объяснять, почему мы здесь живем, и т. п.

— Заходите, просто глотнете чего-нибудь, — говорит Роберт. Он всегда предлагает зайти. С такими приветливыми соседями, как он и Бенна, я еще сильнее чувствую внутреннее родство с супружеской парой (муж — черный, жена — белая) справа; у них неподвижные белые шторы, уютно прикрытая дверь и два добермана. Они редко вступают в разговоры — их вообще обычно не видно, и так намного легче.

Я благодарю Роберта и возвращаюсь в дом.

Ретируюсь в гостиную, выкрашенную мною в бордовый. Стены увешаны старыми фотографиями наших родителей, бабушек и дедушек, их родителей, их всевозможными дипломами, записками, портретами, вышивками и гравюрами. Я сажусь на диван, который нашел в сарае на заднем дворе, — бархатный, темно-бордовый, со сломанными пружинами и щербатой древесиной. Большая часть антиквариата, который мы сохранили, — здесь: стулья, приставной столик, очень красивый письменный стол вишневого дерева. В комнате темно. Надо постричь кусты перед входом — так сильно разрослись, что сквозь переднее окно даже днем свет почти не проникает, и из-за этого в комнате царит рубиновый полумрак, а стены кажутся кроваво-красными. Я пока не нашел лампу, которая подходила бы к комнате.

Очень многое пострадало во время наших переездов из Чикаго на холмы и с холмов — сюда. Рамки фотографий поломались, во всех коробках дребезжит стекло. Многое потерялось. Я почти уверен, что куда-то подевался один ковер — целый ковер. И еще множество книг, бабушкиных. Я держал их в сарае на заднем дворе, упакованными в коробки, но однажды, месяца через четыре после переезда, зашел туда и обнаружил, что там протекает потолок, и книги по большей части отсырели и заплесневели. Я стараюсь не думать об антиквариате — об исцарапанном книжном стеллаже красного дерева, потрескавшемся круглом столике, мягком стуле со сломанной ножкой и с вышивкой на подушках. Я хочу все это сохранить и восстановить, — и одновременно хочу от всего избавиться; я еще не решил, что романтичней, реставрация или распад. А может, есть что-то в том, чтобы взять все и сжечь? Или вышвырнуть на улицу? Меня злит, что именно я должен всем этим заниматься — почему не Билл? не Бет? — перетаскивать хлам с места на место, все эти коробки, стопки фотоальбомов, посуду, постельное белье и мебель, которыми переполнены наши узенькие кладовки и протекающий сарай. Да, я знаю: я сам предложил держать все это у себя, настоял на этом, мне хотелось, чтобы Тоф жил среди этих вещей, чтобы помнил… Может, сдать это куда-нибудь на хранение, пока у нас не появится настоящий дом? Или распродать — и начать сначала.

— Эй, — кричит он из своей комнаты.

— Чего?

— Ты запер входную дверь?

Обычно он сам запирает входную дверь.

— Сейчас запру.

Я подхожу к двери и задвигаю засов.

(ГДЕ БРАТ ТВОЙ?)

На улице все темно-синее, и сумерки сгущаются. По ступенькам поднимается человек. Он небрит, на нем сандалии и пончо, почти наверняка — из пеньки. Я не хочу разговаривать с этим типом. Я уже беседовал с человеком из Группы исследования общественных интересов Калифорнийского университета (КалГИОИ)[71], я жертвовал супружеской чете на женский приют, одному парню на молодежный центр, одной женщине на партию зеленых, детям на Клуб мальчиков[72]и паре угрюмых юношей на «Здравомыслие/Замораживание»[73]. Берклийский дух, переполняющий Беркли, поначалу завораживал, а теперь начинает надоедать.

Звонок в дверь.

— Открой ты, — говорю я. — Меня нет.

— Ты ведь ближе к двери.

— И что?

— И то.

— Тофер!

Он поднимается, в одних носках. На меня направлен взгляд.

— Скажи, что ты один дома, — говорю я. — И что ты сирота.

Он открывает дверь, что-то говорит посетителю, и тот неожиданно возникает в гостиной. Я тебе что сказал…

Тьфу. Это нянька. Стивен.

Стивен учится в аспирантуре в Беркли; он приехал из Англии или Шотландии. Или из Ирландии. Человек тихий, и Тофу с ним скучно до слез; ездит он на велосипеде, к которому спереди прикручена огромная плетеная корзина. Бет отыскала его в университете: он развесил объявления.

— Ага, — говорю я.

— Добрый день, — говорит он.

Затаскивает велосипед в гостиную.

Я иду к себе переодеться. Возвращаюсь; предупреждаю, что вернусь домой около полуночи…

— Короче, вы бы не могли остаться до часу?

— В общем-то почему бы и нет?

— Отлично. Тогда в час, ага?

— Ладно.

— Но, может быть, я появлюсь раньше.

— Хорошо.

— Зависит от того, как все сложится.

…и напоминаю, что Тоф должен быть в кровати в одиннадцать.

Стивен приходит в третий раз; до него была Николь, и нам она очень нравилась: Тофу — почти так же, как, надеялся я, должна понравиться мне; но несколько месяцев назад она получила диплом и имела наглость уехать. Была, правда, Дженни, студентка из Беркли, которая настояла, чтобы Тоф приезжал к ней на Телеграф-авеню, и все было в порядке, пока однажды вечером, когда они с Тофом поиграли в футбол воздушным шариком у нее в коридоре (когда Тоф возвращался домой, с него обычно пот лил градом), она не пошутила:

— Знаешь, Тоф, с тобой вообще прикольно тусоваться. Надо нам будет вместе сходить куда-нибудь, взять по пивку…

В итоге появился Стивен.

Я целую Тофа в лоб, который прикрыт надетой задом наперед бейсболкой. От нее пахнет мочой.