– Так оно и к лучшему, правда?

– Да, я понимаю. Но тебе не кажется странной такая внезапная перемена, да еще именно сейчас?

– Ты уверена, что она не связана с Хогартом? – спросил Эрнест уже не столь сонным голосом.

– При мне она ни разу не упоминала его имени. Он католик?

– Не думаю.

– В таком случае она наверняка не имеет с ним никаких приятельских отношений. У нее сдвиг на религиозной почве.

– Тебе не кажется, что она замышляет шантаж? К чему только шантажисты не прибегают, сама знаешь.

– Нет, не замышляет. Она даже отдала мне письмо Лоуренса, и я сожгла его у нее на глазах. Я хорошо со всем справилась, Эрнест.

– Не сомневаюсь. Что ж, со стороны миссис Хогг нам больше нечего опасаться.

Она была ему благодарна за это «нам».

– Возможно, и вправду нечего. Я велела ей зайти завтра поговорить о работе. Хочу держать ее под присмотром.

– Хорошая мысль.

– Но мне лично, – сказала Хелена, – начинает казаться, что у Джорджины не все дома.

В этот час мистер Уэбстер, лежа в постели над пекарней, мысленно перебирал удачи прошедшего дня. Несмотря на усталость, он, вернувшись из Лондона, направился прямо к миссис Джепп и слово в слово пересказал ей разговор с Бароном. Затем они, как всегда, подсчитали расходы и положенную каждому прибыль.

– Я рада, что отправила селедочные молоки, – сказала Луиза. – Чуть-чуть не послала фрукты, но молоки станут для Барона Стока приятным разнообразием. От селедки ума прибавляется.

– Удачный был день! – С этими словами мистер Уэбстер наградил стены улыбкой и откланялся.

Для Барона Стока день тоже был особенным. Он ненавидел делать деньги, но волей-неволей этим приходилось заниматься. Не будь книжная лавка роскошным приложением к его личности, она стала бы его тяжкой обязанностью.

После ухода милейшего старика Уэбстера Барон закрыл лавку и пошел домой, прихватив Луизину баночку с селедочными молоками. Дома он открыл баночку, вывалил содержимое на блюдо и окинул взглядом влажные белые слои рыбьих зародышей. Вооружившись ножом, он принялся отделять молоки одну от другой, бережно извлекая заложенные между ними маленькие катышки белой вощеной бумаги. Закончив с этим, он выложил бумажные «пилюльки» на блюдечко, расположился перед камином и принялся их разворачивать. Бриллианты были восхитительны, они подмигивали ему твердым ледяным блеском, когда он подошел к окну разглядеть их получше.

– Чисты, как слеза ребенка, – произнес он часом позже, сидя в высокой задней комнате в Хаттон-Гардене[14].

Ювелир в ответ промолчал. Прищурив один глаз, другим он рассматривал драгоценные камни, поочередно поднося к линзе миниатюрных красавцев. Потом Барон, как всегда, подумал: «Нужно договориться с другим, этот тип меня обманывает». Но вспомнил, что его ювелир был немногословен и невозмутим – в отличие от тех торговцев драгоценными камнями, что, встречаясь на мостовых Хаттон-Гардена, и на пару секунд не могли обуздать свои порывы сдержаться, чтобы прямо на месте не показать свой крохотный драгоценный товар, который извлекали из жилетных карманов обернутым в папиросную бумагу. Молчуна, с которым имел дело Барон, было немыслимо вообразить на улице; возможно, он вообще не возвращался домой; возможно, у него и не было дома и он бодрствовал от зари до зари, обходясь без еды и заключая в своей немногословной манере сделки с теми, кто приходил к нему сбывать бриллианты.

Тем же вечером Барон за рюмочкой «Кюрасао» у себя дома решил, что делать дело – занятие утомительное. Его утомляло раз в три месяца отправляться в Хаттон-Гарден и вяло препираться о цене с тамошним ювелиром. Он лениво расслабился в гамаке своих мыслей, мягко покачиваясь над течением прошедшего дня, и перед отходом ко сну начал письмо Луизе.

Но его мысли переключились на иные деликатесы, таинственного Мервина Хогарта, занятнейшую черную магию.

Особенным этот день оказался и для Мервина Хогарта, который, возвратившись в Лэдл-Сэндс, застал Эндрю в одном из свойственных ему приступов мерзкого настроения. Когда они находили на Эндрю, он плевал на всех в самом буквальном смысле. Эндрю был оставлен на попечении деревенской женщины, которую до того заплевал, что она ушла домой раньше оговоренного времени, бросив молодого калеку одного в наступающих сумерках. Добравшись наконец до постели, Мервин взялся за книгу, чтобы уснуть, однако «ошибки» минувшего дня не давали ему покоя. Он пролежал в темноте далеко за полночь, с раздражением вспоминая коварство Эрнеста Мандерса, безвкусный ланч, шантаж, и жалобно бормотал про себя: «Ну и денек, ну и денек».

А уж какой денек выпал миссис Хогг, этой горгулье, которая взбиралась в Чизвике в свою кишащую мышами комнату. Когда она открыла дверь, две мыши одна за другой мгновенно юркнули в норку под газовым счетчиком.

Однако, войдя в свою комнату, миссис Хогг исчезла – взяла и исчезла. У нее вообще не было личной жизни. Бог знает, куда она девалась, оставаясь одна.

В высшей степени сомнительно, чтобы Мервин Хогарт хотя бы раз в жизни даже мельком подумал о черной магии или оккультизме. Ему никоим образом нельзя было приписать длительный интерес к сатанизму, колдовству, черной магии или иным подобным культам, не говоря уж о занятиях ими. Барон Сток тем не менее думал иначе.

Он сумел собрать доказательства только к Новому году. Своими соображениями он часто делился с Каролиной, поскольку после ее возвращения в Лондон они виделись почти так же часто, как раньше. Теперь она снимала квартирку в Хемпстеде совсем недалеко от Барона. Лишь легкое покалывание в ноге перед дождливой погодой напоминало ей о переломе и, напоминая, заставляло удивляться, что она пережила серьезную аварию.

– Странно, – заметил Барон, – что Элеонора меня оставила непонятно почему. Вы что-нибудь слышали?

– Я знаю, она подозревала, что вы участвуете в черных мессах и тому подобном, – ответила Каролина.

– Не удивляюсь, – сказал Барон. – Женщина с ограниченным интел-лектом, как у Элеоноры неспособна отличить интерес к деятельности от участия в ней. Я, например, интересуюсь религи-ей, поэзи-ей, психологи-ей, теософи-ей, оккультизмом и, разумеется, демонологи-ей и сатанизмом, но ни во что не углубляюсь и ничего не практикую.

– И главный ваш интерес – сатанизм, – заметила Каролина.

– О да, абсолютно главный. Как я пытался в свое время объяснить Элеоноре, я рассматриваю свои исследования как занятие взрослого человека, однако принимать непосредственное участие в нелепых ритуалах – это было бы ребячеством.