уже достаточно оперился, достаточно набрался опытности. С каким постоянством достойная наседка заботилась о его безопасности, раздувая свою небольшую особу до двойного объема и кидаясь каждому любопытному в лицо за то только, что он смотрел на ее исполненное надежд чадо. С каким усердием она рылась в земле, с какой бесцеремонностью вырывала какой-нибудь превосходный цветок или растение для того только, чтоб добыть у его корня жирного червяка. Каждую минуту слышны были то ее нервическое квохтанье, когда цыпленок случайно исчезал в высокой траве или под тыквенным листом, то тихое карканье удовольствия, когда она удостоверялась в том, что он сидит под ее крыльями, то признаки плохо скрываемого страха или шумного вызова на бой, когда она замечала на заборе своего злейшего врага – соседнего кота, так что мало-помалу наблюдатель начинал принимать почти такое же сильное участие в этом птенце, как и сама его мать.

Когда Фиби хорошо познакомилась со старой курицей, она ей позволяла иногда брать своего цыпленка в руки, которые как раз соответствовали одному или двум кубическим вершкам его тела, и в то время, когда она с любопытством наблюдала его признаки – особенные крапинки на его перьях, забавный хохолок на голове и небольшой пучок перьев на каждой ножке, – маленькое двуногое, по ее уверению, прищуривалось на нее с видом проницательности.

Другая курица с самого приезда Фиби была в большом отчаянии, причиной которого, как потом оказалось, была ее неспособность нести яйца. Но однажды она обратила на себя общее внимание своим необыкновенно самодовольным видом. Повернув набок голову и глядя гордо по сторонам, она бегала то в один, то в другой угол сада с невыразимо радостным клохтаньем. Все догадались, что эта, тоже редкая, курица, несмотря на то что ее ставили ниже другой, носила в себе что-то неоценимое. Через несколько минут поднялось страшное квохтанье и раздался поздравительный крик Горлозвона и всего его семейства, включая в то число и цыпленка, который, по-видимому, так же хорошо понимал дело, как и его отец, мать и тетка. В тот же день Фиби нашла миниатюрное яйцо, но не в обыкновенном гнезде, оно было хитро спрятано под кустом смородины на сухой прошлогодней траве. Гефсиба, выслушав ее донесение, овладела яйцом и предназначила его на завтрак Клиффорду, так как яйца ее домашних кур, по ее словам, всегда славились каким-то особым вкусом. Она хотела доставить своему брату хоть чайную ложку лакомого кушанья! Горлозвон почувствовал, кажется, глубоко нанесенную ему обиду, потому что на другой же день явился с матерью несостоявшегося птенца перед Фиби и Клиффордом и начал говорить им на своем языке речь, которая, может быть, была бы очень длинна, если б Фиби не пришла в голову веселая мысль пугнуть их прочь. Обиженный петух удалился на своих длинных ножках в дальний конец сада и не показывался на глаза Фиби до тех пор, пока она не предложила ему в знак примирения кусочек пряного пирожка, который после улиток был чрезвычайно приятен для его утонченного вкуса.

Мы, без сомнения, остановились слишком надолго у скудного ручейка жизни, который протекал через сад Пинчонова дома. Но рассказ об этих мелких происшествиях и бедных радостях, надеемся, не вменят нам в вину, потому что они приносили видимую пользу Клиффорду. В них был земной запах, возвращавший ему здоровье и бодрость. Некоторые из его занятий действовали на него самым благодетельным образом. Например, он очень любил, наклонившись над Моуловым источником, наблюдать беспрестанно менявшуюся фантасмагорию фигур, образующихся от движения воды на мозаике разноцветного булыжника, которым выложено было его дно. Он говорил, что на него оттуда выглядывают какие-то лица, прелестные, очаровательно улыбающиеся, и каждое лицо такое розовое, и каждая улыбка такая ясная, что ему становилось грустно, когда они исчезали, и он нетерпеливо ждал появления этого неуловимого волшебства. Но иногда он вдруг вскрикивал: «Черное лицо на меня смотрит!» – и после того целый день бывал расстроен. Фиби, наклонившись над источником подле Клиффорда, не видела ничего подобного – ни красоты, ни безобразия, – а только цветной булыжник, который как будто двигался и приходил в беспорядок от волнения ключа. Черное же лицо, смущавшее так Клиффорда, было не что иное, как тень от ветки дамасской сливы, разбиваемая внутренним блеском Моулова источника. Дело в том, что его фантазия, пробуждавшаяся всегда чаще и сильнее, чем воля и рассудок, творила иногда милые образы, символизировавшие его врожденный характер, а иногда суровые, ужасающие привидения, выражавшие судьбу его.

По воскресеньям, после того как Фиби возвращалась от вечерни – эта набожная девушка не была бы спокойна, пропусти она обедню или вечерню, – в саду непременно устраивался небольшой скромный праздник. Кроме Клиффорда, Гефсибы и Фиби, в нем участвовали еще два гостя. Один был дагеротипист Хоулгрейв, который, несмотря на свое знакомство с реформаторами и другие странные и загадочные поступки, продолжал занимать высокое место во мнении Гефсибы. Другой – нам почти совестно сказать – был почтенный дядя Веннер, в чистой рубашке, во фраке из толстого сукна, гораздо более приличном, чем обыкновенная его одежда, тем более что он был тщательно залатан на локтях и мог считаться совершенно целым, если только не обращать внимания на несколько неодинаковую длину пол. Клиффорд обнаруживал иногда удовольствие при встрече с стариком: старик нравился ему приятным, веселым своим характером, напоминавшим сладкий вкус примороженного яблока, которое иногда поднимаешь в декабре под деревом. Присутствие человека, стоящего на самой низкой ступени общества, гораздо удобнее и приятнее было для падшего джентльмена, чем было бы присутствие особы среднего состояния; кроме того, утратив мужественную молодость, Клиффорд радовался, чувствуя себя сравнительно молодым, в противоположность патриархальным летам дяди Веннера. В самом деле, было заметно, что Клиффорд умышленно таил от самого себя сознание, что он уже пожилой человек, и ласкал видения лежавшего еще перед ним земного будущего – видения, правда, столь неясные, что за ними не могло следовать разочарование, хотя, без сомнения, сердце его стеснялось, когда какое-нибудь случайное обстоятельство или воспоминание заставляло его чувствовать себя увядшим листком.

Итак, это странно составленное маленькое общество собиралось в полуразвалившейся беседке. Гефсиба, торжественная, как всегда, не только не отступала ни на шаг от старинной своей важности, но и выражала ее яснее, чем когда-либо, в величавой снисходительности, и потому ничто ей не мешало быть самой радушной хозяйкой. Она разговаривала благосклонно с праздношатающимся дагеротипистом и выслушивала мудрые советы, не переставая быть леди, от философа в одежде в заплатках, знатока деревьев и поверенного по мелким делам каждого соседа. Со своей стороны, дядя