Старый солдат, может быть, в первый раз в своей жизни опустил глаза, в то время как графиня входила в галерею.

Следовавшая за ней домоправительница отворила дверь, которая вела в комнату южной башни.

Там, на складной кровати, на чистом белье под мягким одеялом лежала бедная женщина, протягивая с беспокойством во взоре руки навстречу своему ребенку, – она должна была слышать его крик.

Гизела посадила мальчика на кровать, при этом рука ее почувствовала слабое пожатие – больная подняла ее к своим бледным, запекшимся губам. Не подозревала эта бедная женщина, какая тяжелая жертва принесена была ради нее в эту минуту гордой, высокорожденной графиней.

У Гизелы сохранилось самое неясное представление о той бурной ночи, когда она со своим отчимом искала гостеприимства в Лесном доме, да и понятно, употреблены были все усилия, чтобы уничтожить в ней все воспоминания об этом происшествии.

Она не узнала комнаты и не подозревала, что в то самое мгновение стоит на том самом месте, где когда-то слепая старуха со злобой оттолкнула от себя ее маленькую руку.

В эту минуту сердце ее щемило от какого-то необъяснимого чувства.

Глаза ее робко скользили по комнате – глубокие оконные ниши придавали ей такой мрачный, негостеприимный вид.

Старинная, как видно, немало послужившая на своем веку мебель, какую в Белом замке едва ли поставили бы и в помещении для прислуги, стояла вдоль стен, увешанных полинялыми масляными картинами в черных деревянных рамах, портретами, изображающими самые обыденные личности в мещанской до крайности обстановке… Наверно, это была комната ожесточенного старика, хотя этому минутному предположению и противоречило присутствие очень элегантных золотых часов, стоявших на комоде, и небольшого столика в оконной нише с изящным письменным прибором.

Над изголовьем кровати, на стене, висел темный занавес, главным образом произведший впечатление на девушку. Очевидно, назначением его было скрывать собой – и не от солнечного луча, ибо этот угол достаточно был удален от света, – от глаз посторонних чей-то портрет… Когда укладывали на кровать больную, занавес нечаянно отдернули на середине, отчего образовалась очень узкая щель, но и ее достаточно было, чтобы не отвести глаз от скрытого за занавесом лица. Глубокие меланхолические глаза, оттеняющие их сросшиеся брови, невольно приковывали внимание зрителя.

Гизела точно видела когда-то это прекрасное задумчивое лицо с русой бородой – может статься, в какой-нибудь из тех раскрашенных книг с германскими сагами, которые она так любила, еще будучи ребенком… Было что-то неземное в этом облике: или никогда не существовало подобного человека, или же кисть художника мастерски прописала на портрете всю историю жизни и страданий его хозяина.

И сам портрет, и вся обстановка комнаты производили какое-то безотчетно грустное впечатление на девушку.

Поспешно вынув все находившиеся при ней деньги, она положила их на постель больной. Взяв с нее обещание по выздоровлении прийти в Аренсберг, она оставила комнату.

Быстро миновав галерею, она вошла на террасу.

– Вы, как видно, очень торопитесь оставить мой дом? – раздался рядом с ней голос португальца.

– Да, – прошептала она, проходя мимо него. – Я боюсь здесь старика и… – Она замолчала.

– И меня, графиня, – добавил он каким-то странным тоном.

– Да, и вас, – подтвердила она, медленно спускаясь со ступеней террасы, и повернула к нему голову с выражением серьезности в глазах.

Она спустилась и, подойдя к фонтану, стала смачивать водой виски, в которых пульсировала кровь.

– Мщение сладко! – прокричал на террасе попугай, раскачиваясь на кольце.

Испуганная девушка видела, как португалец, очевидно имевший намерение следовать за ней, вдруг остановился как вкопанный внизу террасы, устремив взор свой на птицу.

«Кто знает, какое прошлое у этого человека, – даже попугай его кричит о мщении!» – говорила красавица мачеха. И в самом деле, человек этот, хотя и мимолетно, имел в себе что-то дикое, неукротимое… Это был характер, который никогда ничего не прощал и не забывал, неуклонно следуя ветхозаветному изречению: око за око, зуб за зуб.

Выражение мачехи звучало очень подозрительно, странно – девушка знала, что человек этот – явный ее недоброжелатель, и все-таки в ту минуту, когда он снова повернул к ней свое прекрасное благородное лицо, она почувствовала что-то вроде стыда, какую-то острую боль в сердце.

Он тоже подошел к фонтану и подставил руку под падающую струю.

– Прекрасная свежая вода – не правда ли, графиня? – спросил он.

Досель голос его был мягок и звучен. Теперь, точно с криком попугая, им снова овладело мрачное настроение.

– Какими чудесными свойствами обладает этот источник! – продолжил он. – Графиня Штурм окропляет им себе лоб и руки и тем смывает с себя следы соприкосновения с миром, вне которого она стоит!.. Она может смело вернуться теперь в Белый замок и предстать пред строгими взорами – она безукоризненно аристократична, как и прежде!

Гизела побледнела и невольно отошла от него.

– Я опять внушаю вам боязнь, графиня?

– Нет, в эту минуту вы говорите под влиянием неприязни, но не в порыве вспыльчивости, как прежде… Меня может страшить только слепой гнев.

– Вы видели меня в припадке вспыльчивости? – В тоне его слышалось немалое смущение.

– Разве решилась бы я войти в дом, если бы не дрожала за беспомощное, неразумное созданьице, которое было у меня на руках? – спросила она.

Графиня прошла по одной из тех дорожек, на которые ей указал Зиверт. Все они вели к Аренсбергу.

Все больше краснея от стыда и смущения, глядела она на свои белые гибкие руки, к которым первый раз прикоснулись губы мужчины. При других обстоятельствах, переступи кто-нибудь границы, очертанные ею вокруг себя, она, наверно, без дальнейших размышлений окунула бы руку в воду, – на этот раз ей и в голову не пришло подобное «очищение». Где был в эту минуту ее пытливый ум, с которым она привыкла глядеть на вещи?..

Она шла не с поникшей головой – взор ее устремлен был вверх. Между ветвями деревьев мелькало синее небо, золотистые лучи солнца скользили вдоль толстых стволов, теряясь в свежем пестреющем мхе.

Светило ли солнце ярче, чем прежде? Лучше ли пели птицы, перепархивающие над ее головой? Нет, все было по-прежнему, все было так же старо, как и тот источник чувств, волновавших молодую душу, так же старо, как и сама любовь!

«Ах, как прекрасен мир!» – думала молодая графиня, идя по тропинке.

Когда Гизела пришла на луг, там уже никого не было, кроме старого Брауна, который укладывал в корзину посуду. Он доложил своей госпоже, что его превосходительство получил телеграмму и с обеими дамами ушел в Белый замок.