Оставшись в тельняшке, я накрыл Аню своей курткой. Как зачарованные смотрели мы на ожившую ночь: яркий магний вспыхнул в небе и осветил город, холмы и мрачный дворец. Осветительные бомбы на парашютах медленно опускались на горы, выхватывая из темноты склоны и прилепившиеся на них глинобитные жилища…

Аня повернулась ко мне:

— Ты обещал, что только поздравим и уедем…

— Конечно. У меня тоже нет желания веселиться.

Я знал, что выезд в ночное время с территории штаба строго запрещен, кроме как на оперативные мероприятия, но исключения всегда были.

— А что бы вам не остаться, мужики? Выделим апартаменты, как положено… В гостинице есть номера… — стал уговаривать Пуртов.

— Отставить, Слава. Это не прихоть, старик, — уперся я. — Давай свое чудовище на колесах…

Если езда сюда впечатляла, то обратно — вселяла жуть. Из ворот мы выскочили как выпущенные из лука и, миновав несколько поворотов, понеслись, выжимая из двигателя все возможное. Мы чувствовали себя живой начинкой снаряда, скорлупа которого, как яичная, в любой момент может треснуть.

Аня сжалась в комочек у меня под мышкой, сердце ее отчаянно стучало где-то возле моих ребер. Мы садились первыми, и она шепнула мне несколько слов, заставивших меня остановить дыхание: «Почему ты ушел тогда?»

Я не знал, что ответить, но потом решил сказать то, что чувствовал, в чреве этой машины нечего было юлить:

— Боюсь… — Закончить мне не дали.

— Я такая страшная?

— Ты красивая, ты же знаешь…

— У тебя кто-то есть в Союзе?

— Нет-нет, здесь другое…

Как мне объяснить ей, что она для меня — хрупкое растение? А может быть, я все это выдумал? За любой оболочкой — живой человек…

Пятнадцать минут показались нам вечностью, и если есть на свете страх в натуральном виде, то он должен выглядеть именно так: человека сажают в темный снаряд и выстреливают его, не объяснив, что с ним будет дальше…

Славка, провожая нас, наверное, чтобы «успокоить», рассказал странную историю. Начал с того, что их боевые машины еще ни разу в городе не были обстреляны. Не стреляют и по «газикам» с начальством — боятся жестких ответных действий. А вот двух солдатиков, вывозивших мусор вечером, подстрелили из-за дувала.

Откуда и кто стрелял — до сих пор неизвестно. Мусорка была огорожена частой колючей проволокой, чтобы собаки не растаскивали мусор. Но полчища этих голодных кабульских тварей делали подкопы и раскидывали все. Какая-то голова решила проблему просто: за колючей проволокой поставила «противопехотки», не заминировав только узкий проход. Кто-то открыл или оставил открытой дверь, и на мины забрела корова, которую утром здесь же и нашли в виде готовых, разделанных частей туши. Похоже, что смерть солдатиков — своеобразная месть за кормилицу. Странная штука — жизнь на войне… Ведь кто-то растил этих мальчишек, ждал их возвращения, а получит бумажку: «Геройски погиб, исполняя интернациональный долг…» Это, и только одно это, слово «геройски» станет утешением для отца и матери. И никогда им не узнать о том, что их любимые мальчики погибли, обнимая руками зловонную кучу с мусором…

…Когда урчание чудовища стихло, все вздохнули с облегчением. Мы выходили на стоянке, испытывая одно и то же — чувство обретенной свободы.

— Эдик, — крикнул я, словно глухой, — плесни «дустика» из наших запасов водителю!

С этой минуты я знал, что самые мужественные люди на этой войне те, кто сидят в этих бронированных скорлупах, легко протыкаемых, как дыня шилом, снарядами…

…В эту ночь я остался у Ани. Несколько раз выходил на улицу, обливался водой, смотрел на звезды. Мне казалось, что все они опустились низко, рассматривая меня, и я смотрел вместе с ними на себя и… не узнавал. Я понимал, что во мне сейчас умер летчик, мечтающий сделать себе карьеру, звания и должности…

Сейчас мне ничего этого было не нужно. Я вдыхал похолодевший воздух, и он лился легко, обласкивая грудь, он делал меня легким, и я зачем-то поднял вверх руки, стараясь задержать выдох и обнять искрящееся надо мной пространство.

Мы не спали всю ночь и сказали друг другу столько не значащих и пустяшных слов, сколько я не слышал за всю свою жизнь. Мы строили планы на будущее: она собиралась учиться, а я решил бросить армию. Через годик у меня могла быть минимальная пенсия. Если все делать по-умному, можно устроиться потом в Аэрофлот. У меня там много друзей.

— Зачем тебе, Анька, учиться? Ты и так прочитала уйму книжек… Я сяду на большой лайнер, буду летать за кордон. Пойдешь ко мне стюардессой?

— Пойду. Если ты не смеешься…

— А как насчет того, чтобы возвращаться домой вместе? — Она обняла меня, и мне оставалось удивляться, откуда в этих ручках столько силы?

Я шел от Ани ранним утром и думал о тех шести с половиной месяцах, которые мне оставалось здесь пробыть. Мы уже решили: Аня уезжает отсюда вместе со мной. И здесь, на этой протоптанной дорожке от «Олимпийской», я впервые почувствовал настоящий страх, тот, который посещает человека, посаженного в темную оболочку снаряда…

* * *

Мы возвращаемся из Ташкента, загруженные двухсотлитровыми бочками со спиртом. Металлические пробки с резьбой опечатаны свинцовыми пломбами. Но для моих веселых и находчивых нет таких печатей, которые невозможно поднять. Технология для каждого материала — свинца, пластилина, мастики — своя. Подогреть проволоку и осторожно вытащить ее — дело трех минут, поставить на место чуть сложнее, но времени хватает. Ребята берут ровно столько, сколько, как они считают, причитается за погрузку бочек (солдат, как всегда, для этих целей не хватает). Экипаж не может обидеть себя, а получатель — начальник склада ГСМ — и так не обижен: он берет с каждой канистры по два литра чистогана.

Война все спишет…

Мы снижаемся, и я представляю, как вся полковая «родня» собирается на стоянке к нашему прилету. Нас встретит наземный техник, молдаванин Иван Мыцу, черноглазый, веселый парень. Никак не научу его заводить самолет на стоянку: бегает перед носом, размахивает руками, когда должен стоять в строго определенном месте лицом к переднему колесу, обозначая руками начало разворотов.

Главное — не зацепить плоскостью соседний самолет. Ваня не пил спирта, и мы везли ему крепленой виноградной «Чашмы» и еще пару ящиков пива, чтобы угостить всех, кто нас встречает. Взрослые люди, отцы семейств радуются нашему прилету, как дети, и мы стараемся не обидеть никого, хотя достается не всем. Не раздаем только кефир. Кабульская окрошка после Ташкента уже стала традицией. Обычно у нас в комнате собиралось на нее несколько десятков человек.

В ведерный эмалированный тазик мы наливаем кефир, холодной воды, затем бросаем нарезанную зелень, вареные картошку и яйца, мелко рубленную колбасу. Добавляем лимонную кислоту и красный перец. Едим прямо из тазика. Гости стекаются из всех комнат модуля, приходят со своими ложками. Наступал момент, когда к «корыту» невозможно пробиться. Тут подавал голос Игорь: «Юра, ты опять тазик для мытья полов подсунул? Я говорил командиру: надо было покупать тазики с разными рисунками…»