Общежитие театрального славилось тем, что каждый год кто-то выпрыгивал из его окон. Наверно, они совершали огромный грех. Им было куда уйти - в их распоряжении был целый мир. А у меня есть только один выход.

Я оттягивала это решение - оттягивала его окончательность. До окончанья уборки я могла ничего не решать. А убрав квартиру, должна была сделать звонок. Или умереть.

Но Андрей попросил не отдавать его!

«Я всегда говорил, тебе следовало идти в адвокаты. Ты способна подтасовать любой ответ», - И. В. Часто говорил это мне, поражаясь, как, мастерски жонглируя фактами, мне удается доказывать самую безумную мысль. «Ты ненормальная!» - раздраженно добавил он. И впервые это не было комплиментом.

Мент с готовностью покачал головой, соглашаясь со мной. Он был подчеркнуто добродушен и миролюбив - так и нужно вести себя с сумасшедшими. Мент был очень доволен. Теперь он знал мой мотив. Я была сумасшедшей - в прямом смысле слова. Я убила Андрея и не хотела отдавать его труп, объясняя это нежеланьем последнего.

Не отдавай меня никому!

Как я могу не отдать его? Только так - как Орфей не отдал Эвридику. Он ушел вслед за ней…

Первый раз я пыталась покончить с собой в двадцать лет, второй - в двадцать два. Первый раз, как полная дура, наглоталась обычной валерьянки и поехала к дедушке Сане на кладбище. Второй раз - перерезала запястья.

Сколько раз я опробовала на них бритву - так, слегка, просто чтоб увидеть кровь, просто чтоб приучить себя не бояться, не трусить. Резануть, преодолеть тошноту при виде своих напряженных вен, резануть сначала чуть-чуть, потом чуть сильнее, чтобы, когда мне придет в голову исполосовать вены на всех частях тела, рука была набита и сработала профессионально.

Я примеряла самоубийство, как примеряют платье. Как актер примеряет роль. Вот тут я сделаю этот жест, в этом месте я сделаю вздох. Моя роль была давно разучена, ее рисунок выстроен до мельчайших деталей. Я могла сыграть ее в любую минуту. Могла и сейчас.

Почему не сейчас?

«Моя любимая девушка» - так Андрей называл меня. Я звала его «Моя любимая Смерть»!

Я присела на корточки и заглянула в лицо господина Анри - самой красивой из всех театральных смертей. А театральная красота такой вкусный соус, под которым можно съесть и родного отца, и свое долгожданное самоубийство.

Вот она, моя Смерть!

Как странно, что в коридоре гостиницы я сама учила ее быть доброй и мудрой, и нести облегчение всем «утонченным неврастеникам», чувствующим себя неприкаянными в невыносимо-реальном мире.

Вот она, моя Смерть, - моя смерть жила там же, где и Андрей. Я потянулась к неснимаемой полочке в дверце холодильника, где одиноко стоял пластмассовый тюбик, и высыпала его содержимое на стол.

Еще год назад я выбрала эти таблетки. Вчера зашла в спальню, заперла дверь и заревела от злости - тюбик остался в холодильнике. Я не успею допрыгнуть!… И, как я сказала Инне, все закончилось тем, что я приняла снотворное - тупо заснуть. Четыре таблетки - генеральный прогон. Г-н Анри не советовал мне снотворное: «…люди думают, что они просто заснут, и все. Просто смешно! Умирают с икотой, с дурными запахами».

Тюбик хранил не снотворное. Труднопроизносимое успокаивающее средство, которое через год после закрытия ее телешоу прописал нашей Оле врач. Как-то, желая утешить меня, Оля дала мне крохотную четверть четырехмиллиметровой таблеточки. «Так мало?» - скривилась я. «Дам больше, не доедешь домой», - сказала она.

Я все равно не доехала. Остаток дня я пролежала на Олином диване как овощ. Я смотрела на проплывающие за окном облака, в голове не было ни одной мысли - полный, запредельный покой. Не зря их продавали по особым рецептам, выписанным на каких-то особенных бланках, такие выдавали лишь психиатрам, и далеко не каждому - заполучить рецепт в платной лечебнице мне не удалось. Но Оля как-то исхитрялась добывать их, а я исхитрилась вымутить у нее целый тюбик. С тех пор я знала, где живет моя смерть. Знала, какой она будет.

Я выстроила таблетки в ряды - пять, пять, пять… Одна из пятерки в третьем ряду отличалась по конфигурации. Она не была прямоугольной. Ее не могло здесь быть. Но ее появление не имело значения. Я отодвинула подкидыша в сторону и пересчитала оставшиеся.

Дверь открылась.

Не думайте, что это просто - покончить с собой. Что сделать это можно в любую минуту. Я знала это ощущение. Будто где-то в пространстве открывается дверь, и если ты поспешишь, ты можешь запрыгнуть в нее.

Нет, вы не знаете, что это такое! Самоубийство, ставшее образом мысли. Затем - образом жизни. Самоубийство, ставшее с годами неизлечимой болезнью, когда живешь от приступа к приступу. И никогда не знаешь, когда откроется дверь. Но ты всегда, всегда чувствуешь это! Сердце исступленно стучит, ладони холодеют, на них выступает пот, ты вертишь головой, расширяешь глаза и перестаешь видеть - ты видишь ее. Дверь приказывает: «Ты должна попробовать. Прыгни!» Ты группируешься и отталкиваешь землю ногами…

Тысячу лет я репетировала этот прыжок. И никогда не допрыгивала. Потому что не слишком хотела допрыгнуть. Я оставляла своей жизни шанс.

За окном кричали дети. «Картошка, картошка!» - звал покупателей чей-то голос. Все это больше не касалось меня. Я медлила, рискуя опоздать, и в то же время наслаждаясь мгновеньем. Я посмотрела на Андрея. В последний раз.

«Умирать никогда не больно, мадемуазель, - сказал г-н Анри. - Надо смело довериться смерти, как другу. Как другу с нежной и сильной рукой…она развязывает узы, разжимает тиски, дает передышку, а вот жизнь упорствует, цепляется, точно нищенка, даже если проиграла, даже если человек не в силах больше двигаться, если он обезображен, даже если он обречен на вечные муки. Только смерть настоящий друг!»

Я кивнула и неторопливо пододвинула к себе таблетку N 1 - первую из пятидесяти.

В тот же миг жизнь позвонила мне в дверь.

Орас. Кто вам поверит? Роменвиль. Все, потому что это правда. Орас. Милейший Роменвиль, не все ли равно, правда это или нет, если это не похоже на правду? Роменвиль. По-вашему, выходит, что правда не стоит ни гроша? Орас. Ни гроша, дорогой, если она неправдоподобна. Жан Ануй. «Приглашение в замок»

Длинный противный звонок - кто-то вжал кнопку и не собирался ее отпускать.

Милиция?

Я не готова! Я не успела принять… И все же я зачем-то пошла открывать.

- Кто?

- Я.

Жизнь.

Женя - «он хороший парень» стоял на пороге, нахохлившийся, измученный, потный.

- Ну, наконец-то, - сказал он.