Узбек Аллаберген (в переводе «Богоданный») нашел внутреннюю мотивацию для знакомства с Анжелой: у нее чуть видная заячья губа – разглядел, долго пялился – и у него, на всю катушку. Отец Аллабергена от водки давно помер. Если уж мусульманин примется пить – как пить дать сопьется, ему генетически не показано. Заглядевшись на Анжелу, Аллаберген нечаянно заговорил с ней по-узбекски, она на автомате по-узбекски ответила. Бывало, придет из детсада, лопочет по-ихнему, а мать не велит. Теперь почти что забыла. Но уж Аллабергена от ларька было за уши не оттащить. Сел на корточки, глядит разбойничьими глазами. Истратил на сигареты всё, что собирался послать матери – его долг, раз братьев не дал Аллах. Там, в Хорезме, на стыке с пустыней, где людей родится поменьше, иной раз выйдет такой – поджарый и горбоносый, упертый, что твой шайтан. Сухой тополиной листвы намело к ногам и тучи шли над ним табунами, а он всё сидел, как барон фон Гринвальдус. К ларьку подошел неприметно одетый парень и постучал в стекло татуированными костяшками левой руки (правую здорово скрючило). Здорово, сестренка! – Жорик! достукался, блин… кто тебя так изувечил? – Неважно... я и левой могу… зато ты теперь на ноги встала… будешь брата кормить. – Ты, блин, мне на хлеб… на сигареты, блин, не давал. – Ну, сестренка, кто старое, блин, помянет… ты ведь не слушала брата. – Тебя, блин, послушаешь… будешь как раз на панели. - И так таковская… думаешь, я не видел… давно за тобой слежу. – Осторожно, Жорик! беги! (Аллаберген, блин, выхватил нож). Но с двух сторон подъехали Самвел и Гагик, а эти двое ушли в темноту – сначала Жорик, узбек за ним по пятам.

Жорик спешил: надо было вывести Аллабергена на ментов раньше, чем тот его пырнет, и самому не попасться. Но без везенья нету вора. И он шарахнулся в чуть освещенный коридор между запертыми контейнерами: авось как-нибудь из него выскочит. Налетел сырой ветер, затрепал обрывки искусственной маскировочной листвы, что летом – как будто оно было, лето – давали редкую тень. Вон он, мент… до конца коридора бежать и бежать… найти бы какую брешь. Мент пустился на перехват… огромная его тень метнулась по чьей-то рекламе. Резко вздрогнул фонарь, тень Аллабергена бросилась по стене к Жориковой… та нагнулась… тень узбека не удержалась и кувырнулась под ноги встречной тени мента. Жорик ринулся мимо упавших, катившихся кубарем, вырвался с контейнерной улицы, сменил курс. Мент застегнул холодный наручник на худом запястье узбека, торчащем из драного рукава. А нож Аллаберген успел незаметно отбросить, нож воткнулся в прилавок контейнера женщины из Хорезма, Ферузы – Аллах направлял этот нож. На бледном рассвете муж Ферузы Аслан привез для нее товар. Сына вдовы еще били в участке, а уж Аслан разобрал хорезмский узор на рукоятке ножа. Быстро навел по мобильному справки, понял, кого забрали, и пошел выкупать.

У Аслана легендарный предок: Тамерланов полководец, имя коего переводится «Вечный» - якобы его невозможно было убить. Тень воина осеняет приплюснутую точно дыня Асланову голову с мечевидным носом и лунными кратерами глазниц. У Аслана диплом строительного института, с советских времен офицерский военный билет и взаправдашний загранпаспорт. Не то с такими генами, не то с такими документами – факт есть факт – он никого не боится. В два счета нашел нужное отделенье милиции и за четверть часа выцарапал побитого Аллабергена. Привел его в божеский вид, и вечером вместе пошли к ларьку. Надо же посмотреть, из-за какой это гурии Аллаберген так влип. Лунноживотая налила Аслану кофе, и тот забыл о деньгах, что отсчитал ментам. Аллаберген на первом сухом морозце колотил нога об ногу, а избавитель его, почитаемый в их роду как человек ученый, глядя мимо Анжелы, пил кофе – пятый стакан. Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана - бледный, кривой мусульманский месяц, под рогом его звезда. Кривой как у турка нож с родным хорезмским узором на костяной рукоятке лежал в кармане Аслана… его законный трофей… хочешь - строгай им мясо на шаурму. Аллабергену нечем было теперь защитить свою честь, попираемую ежечасно здесь, на чужой земле. А северо-восточный немилосердный ветер как нанятый дул и дул, раскачивая фонари.

Ирина сказала Самвелу: на кой хрен девчонке платить три тыщи за койку… она там редко ночует. Или бери ее к себе со всеми шмотками, или я возьму. – Куда, Ирджан? ты с мужем живешь в однокомнатной. – В эту единственную комнату… какое твое собачье дело… а мужа вобще не спрошу. – Я ее вселить не могу… у меня жена в Ереване. – Ну так молчи. И явилась в Анжелкину смену к ларьку. Чего это чурка здесь сидит? – Аллах его знает. – Не ври… ишь, медом им тут помазано… сейчас позвоню ребятам из РНЕ, которые в ФСБ… а ты приготовь вещички… завтра тебя заберу.. хватит бабе Зое денежки зря носить. Ребята из РНЕ-ФСБ приехали, женщины не успели кофе допить. Пуганая ворона куста боится, стреляного воробья на мякине не проведешь. Едва машина свернула к ларьку, Аллаберген вспорхнул на платформу, втиснулся в набитый вагон и – зеленый свет, мусульманский цвет.

В Хорезме всё экстремально: летом пятьдесят градусов жары, зимой сорок градусов мороза и круглый год сорок градусов алкоголя – люди там аховые. Аллаберген вытряхнулся вместе со всеми в Железке, спрыгнул на рельсы, подтянулся посредством рук на противоположную платформу перед носом у машиниста встречной электрички. Покуда та тормозила, почистил брюки и чинно вошел – в этот час все едут не в Москву, а из. Анжела сделала ах, увидев его так скоро. Похоже, по сумме очков он заслужил награду, только когда и где эту награду вручить? Ира, так и растак, покрывать подругу не станет, у Иры, так и растак, другое совсем на уме. Эй, на ветру не сиди… Аллах подаст… уходи. Слава Богу, свалил. Анжела сегодня в ночь, Ирина в восемь часов приходит ее сменять.

Утро мыкалось, не зная куда приткнуться, вялое, само не свое. Аллаберген, притусовавшись к бригаде Аслана, и спал и не спал - в строящемся богатом доме, на будущем втором этаже, затащив наверх дощатую лестницу. Ему снились лунноживотые гурии, разносящие правоверным кофе на лунных подносах. К ларьку той порой подошел в пух и прах проигравшийся Жорик, наставил пушку левой рукой: даешь, блин, деньги! – Ну, ты даешь… наезжать на сестру! а вот я матери позвоню. – Звони, тварь, звони... расскажи про своих узбеков! небось она не похвалит. Когда не надо, менты тут как тут, а по делу их не найдешь. Непохмеленные мужики еле стоят на платформе. Перестреляй к черту всех баб – на них так и так нет сил. Трусить, Анжела, последнее дело… стреляй, блин, мне всё равно. У Жорика пушка тоже, блин, не стреляет… хрен с ней… останемся жить. А это еще, блин, посмотрим! Жорик бросает нож. Анжела, прогнувшись, словно танцовщица, пропускает нож в миллиметре от своей завлекательной поясницы – тот вонзается в дверь ларька. Ну, Гагик, ты мне теперь, блин, заплатишь обещанные восемьсот. Жорик бежит к платформе… твою и мою, блин, мать! Такая вот Кармен-сюита… такая теперь, блин, жизнь.

Даже по зимнему ленивому времени пришел конец Анжелкиной смене. Четким чекистским шагом идет Ирина, тяжеловатая для быстрого марша. Анжелка, нервно лотоша, показывает на нож, застрявший в двери. Нет, нет, не трогай… пусть Гагик увидит… я тут, блин, грудью на амбразуру ложусь – ему восьмисот рублей, блин, жалко! – Ладно, давай тетрадь, будем товар считать. Напиши вот здесь адрес братца… старый, какой запомнила. Мои ребята след возьмут… там он залег или где. Держи ключи от квартиры. Санечка дома, вечером сходит с тобой к бабЗое за сумками. Ляг пока на кушетку, поспи часов, блин, двенадцать. Самвел? пускай застрелится. С чувством чмокнула Анжелу на прощанье, та зябко передернулась и побежала мимо платформы по не залеживающемуся на месте снежку. Электричка всех с головой накрыла свистком – отработанных, выжатых досуха вроде нее и тех, кто тащился продать по дешевке кой-как восстановленные силенки. Анжеле было ни до чего: Ирина, Санечка, Самвел, Гагик, Аллаберген… в койку скорей, и спать.