об этой демонстрации появится в западноберлинских газетах. Но во всяком случае такой жест позволял ему сохранить репутацию либерала.

Были, что называется, и чисто клинические случаи, когда судьба нас сталкивала с живыми отпрысками законченного американского фашизма «а ля Маккарти». Мне вспоминается одна встреча на концертном рауте, устроенном советской делегацией для Даллеса, Идена, Бидо и их свиты. Было решено пригласить на этот раут и небольшую группу наиболее видных международных обозревателей, причем заранее договорились, что фотографов не будет.

Вечер проходил чинно и благородно. Всех увлек своим искусством Гилельс; даже Даллес аплодировал Давиду Ойстраху; повязанная трехцветным шарфом, с алым фригийским колпачком на голове, юная Кургапкина очаровала Бидо своим танцем из «Пламени Парижа»; Петров потряс своей «Широкой масленицей» Идена.

И вдруг откуда-то вынырнул некий красномордый тип с крохотным фотоаппаратом новейшего образца со сверхчувствительной пленкой и начал бесцеремонно щелкать направо и налево. Как выяснилось, это был репортер «Лайфа», затесавшийся в свиту Даллеса и вместе с ней проникший в советское посольство. Его не стали трогать — он явно провоцировал скандал, чтобы потом расписать его во всех подробностях в своем журнале.

Красномордый репортер приуныл и налег на даровую водку и икру, которыми угощали гостей после концерта. Нализавшись, он начал искать, с кем бы отвести душу. Так он набрел на одного французского журналиста, которого спьяну принял за сотрудника Бидо, и завел с ним откровенный разговор:

— Все равно мы их побьем, этих русских! — прохрипел этот тип. — Они против нас не устоят!

— Почему же, — вежливо осведомился француз. — Кажется, они кое-кого били... Например, в Сталинграде!

— Ну, — фыркнул американец, — то были гитлеровцы. Шваль. А мы их побьем. Мы всех били!

— Позвольте, — опять возразил француз. — Но, насколько я помню, в Корее немцев не было, а бит там был кто-то другой...

Репортер «Лайфа» покраснел еще сильнее и начал трезветь:

— Но ведь вы прекрасно знаете, что на войне иногда бывают временные неудачи. И потом... И потом... Я всегда говорил, что французское министерство иностранных дел кишит коммунистами! — взревел он, обращаясь уже не к своему собеседнику, а к стоявшему рядом с каменной физиономией советнику американской делегации Болену.

Болен нагнулся к нему и что-то шепнул, видимо, разъясняя, с кем он беседовал. Репортер «Лайфа» нахмурился и, шатаясь, побрел в сторону...

С французскими журналистами нам приходилось встречаться каждый день. Их многочисленная колония была своего рода зеркалом расколотой Франции, отражением того разброда, который наблюдается сейчас среди французских буржуазных партий. Здесь были журналисты всех направлений, начиная от представителя крупнейшей французской реакционной газеты «Фигаро» флегматичного рябоватого господина, которого сами французы прозвали «магнитофоном господина Бидо»: что тот ему скажет, то он назавтра и напишет. Молодой, щуплый, невероятно самолюбивый обозреватель претендующей на независимую позицию газеты «Монд» произвел на меня впечатление человека не без способностей. У него было острое перо. Он мог, если это его газете выгодно в данный момент, разнести вдребезги американскую дипломатию. Но с той же легкостью, когда это отвечало интересам газеты, он мог обрушиться на советские предложения, хотя они, казалось бы, целиком отвечали той позиции, какую накануне занимала «Монд».

Этот обозреватель, как он сам рассказывал, прошел школу воспитания у отцов иезуитов и гордился тем, что является глубоко верующим католиком. Но деяния его скорее диктовались грубо материалистическими расчетами: его снедала мысль о большой карьере и это для него определяло все.

Он, помнится, остро переживал тот факт, что Бидо долго не приглашал его на завтрак, давая понять тем самым, что неодобрительно относится к газете «Монд», «нейтралистская» тенденция которой не нравилась американцам. Но вот Бидо пригласил, наконец, этого обозревателя на завтрак. Как он был счастлив! Встреча с самим господином министром! И назавтра же после этой встречи его статьи стали еще более антисоветскими, нежели они были до этого.

Как-то раз я спросил у этого журналиста, почему «Монд» не присылает корреспондента в Москву. Он пустился в долгие рассуждения о том, насколько невыгодно валютное соотношение франка и рубля, доказывая, что «Монд» слишком бедна для того, чтобы держать своего корреспондента в Москве. Тогда я спросил его, почему бы ему самому не приехать в Москву на пару недель для того, чтобы своими глазами посмотреть на Советский Союз. Несколько озадаченный этим вопросом, он брякнул:

— Видите ли, я еще ни разу в жизни не был в Соединенных Штатах. Если я поеду в Москву, меня уже не пустят в США, а я предпочитаю съездить раньше в Соединенные Штаты...

Впоследствии этот обозреватель, побывав (и притом неоднократно!) в США, открыл дорогу и в Москву. Корреспонденты «Монд» теперь постоянно представлены в СССР. Однако это обстоятельство нисколько не содействовало улучшению освещения советской действительности на страницах «Монд». Напротив, враждебное отношение этой газеты к нам обозначилось еще явственнее...

Часто в кулуарах восточного или западного домов прессы я встречал маленькую, сухонькую седую женщину, которая всех нас потрясала своей активностью и трудолюбием. Это была моя старая знакомая по Парижу Женевьева Табуи, прошедшая за годы своей почти полувековой журналистской карьеры длинный и сложный путь. Не все, вероятно, знают, что мадам Табуи — жена одного из французских миллионеров, крупнейшего предпринимателя в области радио. Ее мужу, в частности, принадлежала крупнейшая радиостанция в Индокитае, которую он эксплуатировал на паях с правительством Бао Дая.

Когда мы встретились в Берлине, Женевьева Табуи рассказала мне, что незадолго до этого она сама съездила в Индокитай. Она облетела почти весь Вьетнам (ездить на машине по Индокитаю, по ее словам, было невозможно, потому что все дороги перерезали партизаны) и пришла к твердому выводу: война в Индокитае проиграна, и ее надо кончать, пока это не поздно, договорившись с Хо Ши Мином.

Относительно германского вопроса мадам Табуи считала, что с нее хватит двух мировых войн и что надо во что бы то ни стало помешать немцам вооружиться в третий раз. Поэтому в своих статьях она довольно объективно освещала ход Берлинского совещания, когда там обсуждались вопросы европейской безопасности, и подвергала резкой критике позицию американской делегации.

Как-то раз, когда мы проезжали с нею в машине по Унтерден-Линден, она сказала, показывая рукой на полуразрушенный остов большого здания:

— Видите вон то третье окно слева? Это была моя комната в 1912 году... Мой дядя был послом Франции в Берлине, и я с его дочерью, моей двоюродной сестрой, здесь прожила несколько лет. Неподалеку отсюда на