Как-то раз Генрих хватает проходящую Джейн и усаживает себе на колени. Это безобидное мальчишество, оправдывается потом король. Джейн не улыбается, просто сидит молча, пока ее не отпускают, будто король не мужчина, а табурет.

Кристоф заходит к нему и шепчет:

– Сэр, на улицах говорят, что Екатерину убили. Что король запер ее в комнате и уморил голодом. Что вы прислали ей миндаль, она съела и отравилась. Что вы отрядили двух убийц с кинжалами, и те вырезали ей сердце, а когда его осмотрели, оказалось, что на нем большими черными буквами выжжено ваше имя.

– Что? У нее на сердце? «Томас Кромвель»?

Кристоф не знает, что ответить.

– Ну… Может быть, только ваши инициалы.

Лондон, январь – апрель 1536 г.

При крике «Пожар!» он поворачивается на другой бок и засыпает крепче прежнего, уверенный, что горело во сне. Ему частенько снится что-нибудь в таком роде.

Потом его будит Кристоф, вопя в самое ухо:

– Вставайте! Королева горит!

Он выпрыгивает из постели в ледяной холод. Кристоф орет:

– Скорее! Скорее! От нее одни угольки остались!

Через секунду он на этаже королевы. Сильно пахнет гарью, женщины взволнованно тараторят, но Анна жива-здорова: сидит на стуле, закутанная в черный шелк, держит кубок с подогретым вином. Кубок дрожит, вино льется через край. Генрих, чуть не плача, обнимает жену и будущего наследника у нее в пузе.

– Если бы я только был с тобой, милая. Если бы я ночевал у тебя. Я бы сразу потушил пожар.

Снова и снова по кругу. Благодарению Богу, Который нас не оставил. Слава Господу, пекущемуся об Англии. Если бы только я. Одеялом, затушил бы одеялом. Я бы сразу сбил пламя, не дал ему разгореться.

Анна выпивает глоток вина.

– Все позади. Со мной ничего не случилось. Пожалуйста, господин супруг. Успокойтесь. Дайте мне допить.

Ей неприятен Генрих с его причитаниями и объятиями. Посреди январской ночи она не может скрыть досаду. Лицо серое, недовольное. Анна обращается к нему, Кромвелю, по-французски:

– Есть пророчество, что королева Англии сгорит. Едва ли это означает «в собственной постели». Занялось от свечи, которую забыли потушить. По крайней мере так мне сказали.

– Кто забыл?

Анна вздрагивает и отводит взгляд.

– Надо распорядиться, – говорит он королю, – чтобы в спальне держали воду, и назначить женщин из числа фрейлин – проверять, погашены ли свечи рядом с королевой. Удивляюсь, почему этого до сих пор не заведено.

Все обычаи собраны в Черной книге, составленной при короле Эдуарде. Там прописан регламент жизни всего дворца, кроме личных покоев монарха, где порядки свои, никому не ведомые.

– Если бы только я был с ней, – говорит Генрих. – Но, как вы понимаете, мы надеемся…

Король не может делить ложе с супругой, когда та носит его ребенка, слишком велика опасность выкидыша. Сейчас Анна словно каменеет от мужниных прикосновений, отодвигается от него, но в дневные часы все наоборот. Он наблюдал, как Анна пытается втянуть Генриха в разговор. Как резко тот отвечает. Как отворачивается, не желая показывать, что она ему нужна. И в то же время следит за ней глазами…

Ему неприятны все эти бабские дела. И то, что королева, в одном только ночном платье узорчатого атласа, чересчур худа для женщины, которой весной рожать, – тоже бабские дела.

Король говорит:

– Ее огнем не задело. Горел угол балдахина, где Авессалом на дереве. Прекрасная шпалера, и хорошо бы вы…

– Я выпишу из Брюсселя, – обещает он.

Огонь не тронул Давидова сына: тот по-прежнему висит на ветке, зацепившись длинными волосами, глаза выпучены от испуга, рот разверст в крике.

Рассвет еще не скоро. Дворцовые комнаты притихли, как будто ждут объяснений. Где была ночная стража с ее обходами? Разве кто-нибудь из женщин не должен спать на лежанке у королевы в ногах? Он спрашивает леди Рочфорд:

– Я знаю, что у королевы есть враги, но как допустили в опочивальню?

Джейн Рочфорд вскидывается: думает, что обвиняют ее.

– Послушайте, господин секретарь. Могу ли я говорить с вами откровенно?

– Я бы ничего иного не желал.

– Во-первых, это внутреннее дело, оно вас не касается. Во-вторых, никакой опасности для нее не было. В-третьих, я не знаю, кто зажег свечу. В-четвертых, если б и знала, не сказала.

Он молчит.

– В-пятых, никто вам не скажет.

Он молчит.

– Если случится такое, что кто-нибудь войдет к королеве, когда огни уже потушены, нам об этом распространяться не след.

– Кто-нибудь. – Он переваривает услышанное. – Кто-нибудь, кто войдет с целью совершить поджог или для чего-либо еще?

– Для того, для чего заходят в спальни. Я не утверждаю, будто такой человек есть. Я бы все равно о нем не знала. Королева умеет хранить свои тайны.

– Джейн, – говорит он, – когда захотите облегчить душу, не идите к священнику, идите ко мне. Священник наложит на вас епитимью, от меня же вы получите презент.

Какова граница между правдой и ложью? Она проницаема и размыта, поскольку густо обросла слухами, домыслами, искажениями намеренными и нечаянными. Истина может ломиться в ворота и вопить на улицах, но если она не услаждает наши зрение и слух, ее удел – хныкать у черного хода.

Разбираясь с бумагами, которые остались от Екатерины, он вынужден был углубиться в некоторые легенды касательно ее молодости. Приходно-расходные книги – повесть не менее захватывающая, чем рассказы о морских чудищах и каннибалах. Екатерина всегда говорила, что после смерти Артура, до того как вышла за юного принца Генриха, жила в нищете и забвении: ела вчерашнюю рыбу и так далее. Все винили старого короля, но из счетов ясно, что тот не был таким уж скупцом. Екатерину обкрадывали домашние. Серебряная посуда и драгоценности утекали на рынок: уж наверное, не без ее ведома? Он видит, что она была щедра и расточительна, другими словами, вела себя по-королевски, не думая, как жить по средствам.

Во что еще он верил безосновательно? Отец внес за него деньги, по крайней мере так утверждает Гардинер: уладил дело с родными человека, которого он пырнул ножом. Так может, думает он, Уолтер не хотел сжить меня со света, а лупил, потому что я его раздражал? И может, по делу лупил? Потому что я вечно бахвалился: «Я больше твоего могу выпить. Я вообще все могу, чего ты не можешь. Могу поколотить любого, хошь из Уимблдона, хошь из Мортлейка, пусть придут – сделаю из них отбивную. Я на дюйм выше тебя, глянь на косяк, где я поставил зарубку, давай, отец, давай, встань у косяка».