Народное поверье гласит, что пауки приходят и гнездятся в доме, где живут горе и скорбящие люди, но у нас они пошли дальше и вторглись в разум матери. Она первой заметила пауков, их растянутые под потолком пышные сети. Но это не все. В скоплениях хитинистых телец она видела подглядывающего за нами Икенну, а в спиральных переплетениях нитей ей мерещились его глаза. Она все жаловалась: «Ndi ajo ife — эти отвратительные, мохнатые твари». Они ее пугали. Мать плакала, указывая на пауков, пока отец в попытке ее успокоить — Мама Босе, аптекарша, и Ийя Ийябо просили его прислушаться к голосу скорбящей женщины, какими бы нелепыми ему не казались ее просьбы, — не убрал все гнезда и не прихлопнул пауков, оставшихся на стенах. Потом прогнал из дома стенных гекконов и объявил войну тараканам, плодившимся с угрожающей скоростью. Лишь тогда восстановился мир, но то был мир хромой и на опухших ногах.

Вскоре мать начала слышать голоса с того света. Ей вдруг стало казаться, что мозг у нее кишит кусачими термитами и армия их неустанно трудится, пожирая серое вещество. Людям, приходившим с утешениями, мать рассказывала, будто бы Боджа заранее, во сне, предупреждал ее о своей смерти. Мать часто пересказывала увиденный накануне трагедии сон — соседям и прочим прихожанам нашей церкви, которые слетались в наш дом, словно пчелы. Она считала этот сон предупреждением, ведь люди в нашей области страны да и во всей Африке твердо верят: если плод материнской утробы, ее дитя, умирает или вот-вот умрет, мать неким образом узнает об этом заранее.

Еще накануне похорон Икенны мать рассказала о сне. Аптекарша Мама Босе потрясла меня своей реакцией: упала и принялась кататься с воем по полу, от стены к стене:

— О-о-о, это Господь предупреждал тебя. Бог предупреждал, что это случится. О-о-о-о, э-э-эй-й-й.

Это был настоящий взрыв боли и тоски: стоны навзрыд, резкие гласные звуки, внезапно обрывающиеся, — казалось бы, нечленораздельные и в то же время абсолютно понятные присутствующим. Но больше всего свидетелей этой сцены поразило то, что мать сделала потом. Она встала у висевшего на стене календаря, который все еще был открыт на странице с орлом, — на феврале месяце, — ведь никому и в голову не приходило перелистнуть его в дни страшной метаморфозы Икенны. Вскинув руки, мать закричала:

— Elu na ala — небо и земля, взгляните на руки мои: они чисты! Смотрите, смотрите на шрам от рождения сыновей моих: он еще не зажил, а мои мальчики мертвы. — Она задрала подол блузки и указала на рубец пониже пупка. — Смотрите на грудь, что они сосали. Грудь еще налита, а их уже нет.

Мать задрала блузку под горло, чтобы показать грудь, и к ней подскочила одна соседка, чтобы блузку одернуть. Но было слишком поздно: все в комнате успели увидеть оплетенные венами груди и выступающие соски. Средь бела дня.

Услышав рассказ матери о вещем сне, я сильно испугался: знай я, что сны могут предупреждать о беде, то сумел бы истолковать свой кошмар про мост. Я рассказал Обембе об этом сне, и он согласился: да, то было знамение. Спустя неделю или около того мать пересказала свой сон пастору Коллинзу и его супруге. Отца в это время дома не было: он отправился за бензином, а заправка располагалась на окраине города. В ту же неделю, когда нашли Боджу, правительство взвинтило цены на топливо с двенадцати до двадцати одной найры — чем вынудило заправщиков тайно запасать бензин впрок. По всей стране к колонкам выстроились бесконечные очереди. На одной такой отец и проторчал с полудня до раннего вечера. Он вернулся усталый с полным баком и бочкой керосина в багажнике и сразу же рухнул в кресло, свой трон. Он еще не успел снять пропитанную потом рубашку, как мать принялась перечислять всех, пришедших в тот день. Она сидела близко, но будто не чувствовала сильного запаха пальмового вина, который окружал отца, точно мухи — свежую рану на теле коровы. Мать говорила долго, пока отец не вскричал: «Хватит!»

— Хватит, я сказал! — повторил он, вскакивая на ноги. На руках его выступили жилы. Мать застыла, сложив ладони на коленях. — Что за ерунду ты несешь, а, друг мой? Неужели мой дом превратился в приют для всякой живой твари в этом городе? Сколько еще народу придет выразить соболезнования? Скоро и собаки подтянутся, потом козы, лягушки да ожиревшие коты. Разве ты не знаешь, что некоторые из этих людей — просто плакальщики, ревущие громче горюющих. Закончится это когда-нибудь?

Мать не ответила. Она молча опустила взгляд на обернутые выцветшей враппой колени и покачала головой. В свете керосиновой лампы я увидел, что у нее на глазах блеснули слезы. Со временем я пришел к выводу, что этот спор иглой уколол ее в душевную рану и с тех пор эта рана кровоточила. Мать перестала разговаривать и погрузилась в молчание. Оцепенел весь ее мир. Она просто сидела в доме и бездумно пялилась в одну точку. На вопросы отца чаще всего отвечала пустым взглядом, будто не слышала обращенных к ней слов. Язык, который прежде сыпал словами, как грибок спорами, замер. Обычно, если мать была взбудоражена, слова соскакивали с ее уст, точно тигры, а когда была спокойна — текли, точно вода из прохудившейся трубы. Однако с того вечера они стали собираться в мозгу, застывая там, и лишь некоторые падали редкими каплями. Отец, обеспокоенный, донимал ее целыми днями, и наконец мать прервала молчание, пожаловавшись на то, что ей не дает покоя неприкаянный дух Боджи. К концу сентября эти жалобы сделались постоянными, и отец больше не мог их выносить.

— Ты городская женщина, как ты можешь быть такой суеверной? — сорвался он одним утром после того, как мать рассказала, что Боджа стоял рядом с ней на кухне, пока она готовила. — Скажи, друг мой, как?

Гнев матери разгорелся не на шутку — она пришла в ярость.

— Как ты смеешь говорить мне такое, Эме? — заорала она. — Как смеешь? Разве я не мать этих мальчиков? Разве не чувствую, когда их духи тревожат меня?

Она вытерла руки о подол враппы, а отец, скрипя зубами, схватился за пульт от телевизора и так сильно прибавил звук, что пение актера йоруба на экране чуть не заглушило голос матери.

— Можешь притворяться, будто не слушаешь, — с издевкой произнесла она, сцепив ладони, — но не отрицай, что наши дети умерли не своей смертью. Эме, мы оба знаем, что их смерти безвременны! Ты выйди да оглядись. A na eme ye eme — это ненормально. Родители не должны хоронить детей. Все должно быть наоборот!

Телевизор все еще работал, и на экране что-то орало как сирена, но после слов матери на комнату опустилось покрывало тишины. Снаружи горизонт заволокло серой дымкой густых облаков. Сказав последнее слово, мать села в одно из кресел, и почти сразу же прогремел гром; налетевший порыв влажного ветра захлопнул дверь кухни. Тут же погас свет, и комната погрузилась в полумрак. Отец закрыл окна, но не стал задергивать занавески — чтобы с улицы проникал хоть какой-то свет. Затем вернулся в кресло, осаждаемый легионами демонов — порождениями слов матери.

* * *

Изо дня в день мать продолжала выпадать из этого мира. Самые обычные слова, избитые фигуры речи, старые песни внезапно обернулись для нее демонами, единственной целью которых было сжить ее со свету. Знакомое тело Нкем: длинные ручки, коса — то, что прежде мать обожала, она вдруг возненавидела. Однажды Нкем попыталась забраться матери на колени, но та, обозвав ее «созданием, что пытается залезть на нее», отпугнула малышку. Отец, внимательно читавший в тот момент «Гардиан», встревожился: