— Власть — это амеба, — сказала я Сверкеру как-то вечером несколько месяцев спустя.

Я только что вернулась домой из Нью-Йорка, с неудачного посещения ООН, где на всемирной конференции по планированию семьи ни американцы, ни кто-либо вообще не пожелал услышать мои соображения на сей счет. Им все равно, что рост населения способен поглотить все то, что дал прогресс. Святой Престол, правоверные мусульмане и американские правые выстроили оборонные рубежи мужского шовинизма. Чтобы защитить власть мужчины над стратегией размножения, они не пожалеют ни денег, ни жизней детей и женщин. Но и более вменяемые либералы не услышали моих аргументов: для них планирование семьи — это новость вчерашнего дня. Несчастная и измотанная, я плюхнулась на кресло в гостиной, где Сверкер сидел перед телевизором. На столике стояла бутылка вина. Я налила себе полбокала, посмотрела на Сверкера, как бы не замечая присутствия помощницы. Молоденькой, малютки Аннабель, — раньше я с ней не встречалась. По всему было видно — это ее первая работа. Сноровки пока никакой. Раз за разом подходила вытереть Сверкеру подбородок — после каждого глотка. Его это раздражало, я видела, но он ничего не говорил — ни ей, ни мне. Как обычно. Он теперь почти ничего не говорил, ни мне, ни помощникам, единственное, что он произносил, — это короткие, тявкающие команды. Психолог из реабилитационного центра предостерегала, чтобы я не позволила втянуть себя в молчание, что я должна по-прежнему говорить, чтобы не дать закрыться его каналам восприятия. Она ведь не знала, что между нами на самом деле.

— Да уж, — снова сказала я. — Люди путают власть и доступ к информации. Но это не одно и то же, у меня есть доступ к огромному количеству информации, но власти у меня нет. Она — амеба. Она постоянно меняет форму. Ускользает. И всегда где-то не здесь.

Сверкер глянул в мою сторону, но не ответил. Я отпила большой глоток из бокала и продолжила:

— Я вечно вязну в старых решениях, принятых другими, прежними министрами и финансовыми группами, фракциями риксдага и министерством международного сотрудничества по делам развития… Единственное, на что хватает моей власти, — это не мешать. Но разве это можно назвать властью?

— Еще, — сказал Сверкер. Аннабель поднесла бокал к его губам.

Я перешла к следующему тезису:

— И это ощущаю не только я, на днях мы беседовали об этом с Арвидом Свенсоном, ты знаешь, бывший министр гражданской администрации. Он настоящий политик, заседал в риксдаге больше тридцати лет, и знаешь, что он сказал?

Сверкер не ответил и даже не взглянул в мою сторону.

— Он сказал: единственное, чего он сам добился за все годы, — что построили парк аттракционов в Аскерсунде. Я, говорит, иногда хожу туда, чтобы ощутить, что не все напрасно. А в остальном? Да ничего. А на все вопросы о его министерских годах он только смеялся. Общественные организации и движения? Спорт? Молодежь, демократия? Да на кой черт — разве на этом делается конкретная политика? В особенности когда денег нет. Да, говорит, я много сделал как министр, но ничего не добился. Вот и я чувствую то же. Делаю чертову уйму всего, но ничего не могу добиться.

Я замолчала, ожидая, что из кресла-каталки донесется одобрительное бормотание, но не дождалась. И продолжила:

— Наверное, это главная ошибка моей жизни, что я взялась за эту работу. Но я думала, на самом деле…

Губы Сверкера шевельнулись. Я догадывалась, что он сказал, — но не слышала.

— Как?

Он набрал воздуха и проговорил как можно громче, и все равно это был лишь шепот:

— Замолчи!

И тогда я замолчала.

Дверь в кабинет премьера по-прежнему закрыта. Сиссела ерзает, теребит сумочку, вздыхает. Наверное, ей хочется курить, но тут не получится слететь вниз по лестнице и затянуться за дверью. Обратно ее уже не впустят.

— А долго это обычно бывает?

Я чуть раздвигаю уголки рта. Вот уж не знаю. Может, Горный Король и правда занят чем-то важным, а может, просто сидит, ноги на стол, и смотрит телевизор, прекрасно сознавая, что министр международного сотрудничества истекает холодным потом под его дверью. Это в его духе. За последние годы я насмотрелась, как он упивается, подвешивая дамоклов меч то над одним министром, то над другим.

Сиссела поднимается и идет к окну, потом разворачивается и шествует через всю приемную большими шагами, словно решив измерить ее площадь. Затем сообщает:

— Я еду в Страсбург. Завтра утром.

Киваю.

— О тебе Торстен позаботится.

Я морщу лоб. В каком смысле?

— Он приезжает.

Она не успевает договорить, дверь распахивается, и секретарша появляется на пороге.

— Проходите, пожалуйста, — говорит она мне. — Но — вы одна. Вашей приятельнице придется подождать здесь.

Сиссела уже открывает рот, чтобы возразить, но я жестом прошу ее помолчать. Спорить бесполезно.

Он стоит у окна, спиной ко мне, не оборачивается и ничего не говорит. Тут очень тихо. В темноте за окном мерцает желтыми огнями остров Риддархольм, в комнате поблескивает темная столешница, словно зеркальное подобие той водной глади, что снаружи. Премьер в белой рубашке и серых брюках. Пиджак висит на спинке одного из стульев для посетителей, распахнутый и ждущий, словно изготовился схватить и не отпускать того, кто сядет на этот стул.

— Н-да, — произносится наконец, и снова тишина. Теперь мне видно, что он приоткрыл оконную створку бронированного стекла и стоит в незащищенном прогале. Опасно, думаю, может, там, на островах, затаился какой-нибудь псих с оптической винтовкой… В тот же миг замечаю, что сама стою на линии выстрела за его спиной, и поспешно отступаю в сторону. И одновременно замечаю собственное отражение в темном стекле. Ноги вместе. Волосы успели растрепаться. Обе руки намертво вцепились в сумочку. Надеваю ее на плечо, после чего пытаюсь изобразить некоторую раскованность. Ноги врозь. Левое плечо чуть выше. Правое бедро ниже. Только смысл? Премьер ведь на меня не смотрит.

— Н-да, — повторяет он, по-прежнему не оборачиваясь. Снова повисает тишина. Надолго. Мурашки бегут у меня по спине. Это он знает, разумеется, чувствует, чует, угадывает. Страх — его стихия, единственная среда, в которой он ступает мягко и уверенно, словно дикий кот. В любой иной он шумен и неповоротлив; чувствуется натуга, когда он хочет казаться любезным; наигрыш сквозит в голосе, когда он рассуждает о сострадании, и в глазах поблескивает надменность, покуда он разглагольствует о собственной незначительности. Но сейчас он подлинный. Абсолютно честный и абсолютно настоящий.

— Мы ведь беседовали о вашем муже, — говорит он. — Помните?

Я киваю у него за спиной. Разумеется, помню. Мы беседовали о Сверкере, на следующий день после выборов, когда меня пригласили в Русенбад для небольшого разговора. Я сидела чуть напрягшись, на этом самом стуле для посетителей, и рассказывала про Сверкерово увечье — что все тело парализовано, но он в состоянии мыслить и чувствовать, — а другой половиной сознания пыталась понять, зачем меня позвали. Понадобилась статья в поддержку его позиции? И какова окажется в таком случае его реакция, когда я скажу, что это невозможно, так не пойдет, что никто не может требовать лояльности подобного рода ни от меня, ни от моей газеты. А если у него другие планы? Что, если это правда, то, о чем шутили у нас в редакции, — что он решил предложить мне министерский пост?