– Мне не плохо, – наконец ответила пожилая женщина, и Катя не узнала ее обычно мелодичный голос. Железо сейчас царапало по сухому стеклу. – Но помощь мне нужна, потому что я не знаю, что делать. Я ездила к девочкам, к Глаше и Ане. Они попросили меня помочь собрать одежду для церемонии прощания. Нюрку наконец-то разрешили похоронить, и семья решила, что ее кремируют в Москве, а урну с прахом сын заберет и захоронит во Владивостоке. Я поехала к ним, чтобы помочь, потому что девочки никак не могли сообразить, что именно нужно отвезти в морг.

Кате хотелось визжать, потому что в словесном потоке она никак не могла вычленить самое главное – что случилось и какая нужна помощь. Та Аглая Тихоновна, которую она знала, никогда не формулировала свои мысли так вязко и неконкретно, она умела вычленять суть. И торопить нельзя, Катя это понимала.

Колокольцева опять замолчала.

– Аглая Тихоновна, вы поехали домой к Ане, чтобы помочь собрать одежду для похорон вашей подруги, – подсказала Катя.

– Да, – словно опомнилась та. – Меня не было дома часа два. Я не знаю, вряд ли больше. Глаша приехала за мной на машине, на дорогах не было пробок, мы доехали за полчаса. Обратно чуть дольше, потому что машин на улицах стало больше…

Катя впилась ногтями себе в руку, чтобы вытерпеть, не сорваться.

– …В квартире я тоже была недолго. Разобрала одежду, отложила, что надо, немного поговорила с Тоней, то есть с Аней, разумеется, с Аней, мы ее знаем как Аню…

– Надо «Скорую» вызвать, – одними губами сказала Катя Михаилу, – мы не успеем доехать, а ей нужна помощь, она в глубоком шоке. Миш, вызови, пока я пытаюсь понять, что случилось. – Тот кивнул, что сделает.

– Потом мы пили чай, – продолжал монотонно скрипеть голос в телефоне, – а потом Глаша отвезла меня домой. Мы еще заехали в кофейню, чтобы купить домой пирожные, знаешь, такие маленькие, какие ты иногда приносишь? Я их люблю, а дома совсем нет ничего сладкого.

Катя покосилась на коробку с принесенными ею пирожными, которая ждала своего часа на подоконнике. К чаю они еще не приступали. При взгляде на пирожные в горле у нее поднялась тошнота. И что с ними не так?

– Мы приехали домой, и Глашенька не стала подниматься. Ей еще нужно было съездить куда-то по делам, я не поняла, куда. Что-то связанное с работой, а она не хотела оставлять Аню надолго одну. Я не настаивала, потому что старики не должны навязываться молодым, не следует быть помехой. Поэтому Глаша развернулась и уехала, а я поднялась по лестнице и зашла в квартиру. В нашу квартиру, Катя.

Она снова замолчала, и Катя вдруг поняла, что у нее совсем-совсем кончилось терпение.

– Что вы там увидели? В квартире, Аглая Тихоновна, – спросила она почти грубо. – Вы вошли в свою квартиру и увидели там что?

– Я увидела Нину, – ответила ее собеседница и вдруг заплакала. Тоненько-тоненько, как ребенок.

– Нину?

– Мою соседку Нину Петровну, ты же ее знаешь, Катенька, – плача, продолжала Колокольцева. – Она почему-то оказалась в моей квартире, хотя мы не договаривались, что она придет.

Катя внезапно почувствовала, как все волоски на руках у нее стали дыбом. Каким-то седьмым чувством она угадала, что услышит дальше, и ужас этого знания останавливал бегущую по венам кровь.

– Катя, ее убили, – сказала, наконец, Аглая Тихоновна. – Нину Петровну убили в моей квартире, ударили по голове бронзовым канделябром, который стоит в прихожей. Я его совсем недавно купила. На полу лужа крови, а в ней лежит Нина, ты представляешь? И я не знаю, что мне делать. Наверное, надо куда-то звонить. Но я почему-то смогла только позвонить тебе.

В кухню вернулся Михаил, показал глазами, что выполнил Катино поручение, она легонько кивнула в ответ.

– Аглая Тихоновна, к вам сейчас приедет «Скорая помощь», пусть они проверят, вдруг Нина Петровна еще жива и ей нужна помощь.

– Она не жива. Я, слава богу, врач с сорокапятилетним стажем, могу отличить мертвого человека от живого. – В голосе пожилой дамы засквозили привычные язвительные нотки, и Катя с облегчением поняла, что она приходит в себя.

– Тогда пусть они сделают вам укол успокоительного, – приказала Катя, чувствуя себя старой, мудрой и опытной. – Скажите им, что полиция уже едет. Что вы вызвали полицию.

– Но я не вызывала.

– Я сейчас позвоню следователю Бекетову, и он все решит. Аглая Тихоновна, пусть врачи вам помогут и, пожалуйста, продержитесь до нашего приезда. Мы скоро приедем. И Бекетов, и я.

– Хорошо, девочка, – слабым голосом сказала Аглая Тихоновна. – Только вы поторопитесь, если можно. А то я просто чувствую, как кто-то специально возвращает меня в самые страшные мои воспоминания детства. Оно оборвалось в один день, и мысли о нем до сих пор преследуют меня по ночам. Хаотичные, обрывочные. И вот теперь сны становятся явью.

У Глаши Колокольцевой воспоминания о детстве были отрывочными и какими-то хаотичными, что ли. Она читала, что дети помнят себя, начиная лет с пяти, не раньше, но точно знала, что это не так. Себя Глаша помнила лет с двух. По крайней мере, в ее памяти всплывали лохматые еловые лапы на дачном участке в Малаховке, который бабушка снимала, чтобы на лето увозить маленькую Глашу из города.

Конечно, что то был дачный участок и Малаховка, она узнала гораздо позже, но сути это не меняло. Лапы ели, растущей у самой калитки, были тяжелые, мохнатые, покрытые темно-зеленой хвоей и пахучей смолой, которая противно липла к пальцам, когда Глаша, сидя на корточках под деревом, подбирала упавшие хвоинки руками. Еще ей нравилось собирать шишки, у нее даже было специальное ведерко, желтое в зеленый горошек. Ведерко подарил папа, это Глаша тоже помнила хорошо.

Папа был очень высокий, со светлыми волосами и добрыми глазами, голубыми-голубыми. Приезжая на дачу, он подкидывал Глашу в воздух, и она счастливо верещала, потому что ей это нравилось. И папа нравился тоже. Иногда в памяти всплывал стол, накрытый свисающей до самого пола вязаной скатертью. На столе стояли чашки в синюю клетку, бабушка называла их «кобальтовый сервиз», и когда Глаша уже училась в школе, все никак не могла взять в толк, почему сервиз назван в честь химического элемента, а потом бабушка объяснила, что название связано с цветом рисунка, который называется «кобальтовый синий».

Из клетчатых чашек мама и папа пили чай. Горячий пар поднимался в воздух, и маленькая Глаша, сидя у папы на коленях, как зачарованная смотрела на рассеивающийся в воздухе туман, за которым пряталось мамино лицо, милое, улыбчивое, очень молодое. Его размытые черты были единственным Глашиным воспоминанием о маме, которая погибла, когда дочке было всего два года. И папа погиб тоже.

Они вместе были в машине, у которой отказали тормоза. И бабушка, оправившись от горя и похоронив дочь и зятя, естественно, оформила опекунство над единственной внучкой, оставшейся сиротой. А еще поменяла ей фамилию, и Глаша Антонова в два с половиной года стала Глашей Колокольцевой, то есть почти полной бабушкиной тезкой. Только отчества у них были разными.