Мы с Лайлой договорились пройтись по Маршалл-стрит. Дожидаясь ее возвращения с занятий, я позвонила в управление районного прокурора. Мои интересы должна была представлять Гейл Юбельхоэр, но ее не оказалось на месте. Я попросила секретаршу несколько раз сказать по слогам эту фамилию. Не хотелось ее коверкать. У меня до сих пор сохранился листок бумаги с вариантами произношения: «Ю-бэль-хоэр или Ю-бель-хойер». Я потренировалась перед зеркалом, чтобы добиться естественности. «Здравствуйте, миз Ю-бэль-хоэр, с вами говорит Элис Сиболд, дело „Штат против Грегори Мэдисона“»… «Здравствуйте, миз Ю-бель-хойер…». Пришлось помучиться. А итальянский задвинуть подальше.

Утром четвертого ноября за мной в общежитие «Хейвен-холл» заехала машина из полиции округа. Я увидела ее сквозь стеклянные стены вестибюля. Студенты уже сходили на завтрак в столовую, расположенную наверху, и теперь собирались на занятия.

Я была на ногах с пяти утра. Постаралась растянуть обычные гигиенические процедуры. Долго плескалась в душе на нижнем этаже. Нанесла на лицо увлажняющий крем, как год назад научила меня Мэри-Элис. Выбрала и погладила одежду, которую собиралась надеть. На меня попеременно накатывал то ледяной озноб, то горячечный жар, обжигавший нутро. Я подозревала, что это, скорее всего, нервный приступ вроде тех, что мучили мою мать. И поклялась себе не поддаваться панике.

В дверях застекленного холла я столкнулась со следователем. Посмотрела на него в упор. Мы обменялись рукопожатием.

— Элис Сиболд, — представилась я.

— Вы пунктуальны.

— В такой день сложно проспать, — ответила я.

Я держалась непринужденно и жизнерадостно, всем своим видом внушая доверие. На мне была серая блузка и юбка в тон. На ногах — лодочки от Паппагалло.

Утром пришлось изрядно подергаться: не могла найти колготок телесного цвета. У меня было по паре черных и красных, но оба варианта странно смотрелись бы на скромной девушке-студентке, готовой предстать перед судом присяжных. В конце концов пришлось одолжить бежевые колготки у куратора общежития.

Открыв дверь полицейской машины с гербом города Онондаги, я расположилась на переднем сиденье, рядом со следователем. Мы немного поболтали об университетской жизни. Он рассказывал о спортивных командах, чьи названия были для меня пустым звуком, и объяснял, что стадион «Кэрриер-Доум», построенный меньше года назад, должен принести округу солидную прибыль. Я кивала, старалась поддерживать беседу, однако все мысли были о том, как я выгляжу. Как говорю. Как двигаюсь.

В тот день сопровождать меня вызвалась Триша из кризисного центра. До начала процедуры опознания нам пришлось битый час торчать в следственном изоляторе городского полицейского управления. На этот раз лифт миновал уже знакомый мне этаж, где один вид поста охраны и офицеров с кружками кофе внушал спокойствие. В коридорах, по которым следователь вел нас с Тришей, было людно. Полицейские и потерпевшие, адвокаты и преступники. Мимо нас провели парня в наручниках, и конвоир на ходу подтрунивал над сидевшим в дальнем углу кабинета сослуживцем по поводу какой-то недавней пьянки. В коридоре на пластиковом стуле примостилась латиноамериканка с сумочкой в руках. Она уставилась в пол, нервно теребя измятую бумажную салфетку.

Следователь привел нас в просторное помещение, где письменные столы были отделены друг от друга легкими перегородками высотой по плечо. Почти за всеми столами сидели люди — служители правопорядка.

Все были при деле: одни забежали сюда, чтобы составить рапорт, другие — чтобы наскоро допросить свидетеля или сделать телефонный звонок, прежде чем снова отправиться на патрулирование или, если повезет, наконец-то пойти домой.

Нас попросили присесть и подождать. Мол, возникла какая-то неувязка с опознанием. Шепнули, что загвоздка вышла из-за адвоката другой стороны. Я еще не была знакома с Юбельхоэр, заместительницей окружного прокурора. Мне не терпелось ее увидеть. Ведь это была женщина, что для меня играло важную роль, если учесть полностью мужское окружение. Однако Юбельхоэр занималась тем, что улаживала возникшую неувязку.

Я боялась, что Мэдисон меня увидит.

— Он при всем желании не сможет вас увидеть, — сказал следователь. — Его проведут под конвоем и поместят за односторонним зеркалом. Ему ничего не будет видно.

Мы с Тришей сидели в приемной. Она не умела поддерживать беседу так, как это выходило у Тэсс, но все же проявляла ко мне внимание. Расспрашивала о семье, об учебе, сказала, что опознание — это «одна из самых тягостных формальностей в любом деле об изнасиловании», и несколько раз спросила, не хочу ли я пить.

Сейчас мне кажется, что от Триши и других сотрудниц кризисного центра меня оттолкнула их привычка все обобщать. Я не хотела быть одной из многих, не хотела, чтобы меня с кем-то сравнивали. Это как бы умаляло мою волю к выживанию. Триша стала исподволь готовить меня к неудаче, объясняя, что даже если у меня не получится опознать насильника, ничего страшного не произойдет. Но я не желала слушать ее речи. Учитывая не внушающую большого оптимизма статистику арестов, судебных процессов и даже полной реабилитации потерпевших, я не видела иного выбора, кроме как игнорировать эти проценты. Мне требовалось хоть что-нибудь ободряющее: например, чтобы от прокуратуры на процессе выступала женщина. Меня не волновало, что количество дел об изнасилованиях, доведенных до суда, за текущий календарный год в Сиракьюсе равно нулю.

— О боже! — внезапно воскликнула Триша.

— Что такое? — забеспокоилась я, но оборачиваться не стала.

— Закрой лицо!

Положение было тупиковое. Согнувшись пополам, я уткнулась головой в подол юбки. Прижала ткань к лицу, но предпочла не закрывать глаза.

Триша вскочила и замахала руками.

— Уберите их отсюда, — повторяла она. — Уберите их.

Кто-то из полицейских торопливо пробормотал: «Пардон».

Через пару секунд я подняла голову. Все уже ушли. Оказывается, получилась какая-то нестыковка с конвоированием участников опознания в специально отведенный зал. Мне стало трудно дышать. Неужели он меня заметил? Я была уверена: если да, то мне не жить. Он ни за что не простит мне обмана — что, мол, я буду помалкивать, что постыжусь об этом говорить.

Я подняла голову.

Передо мной стояла Гейл Юбельхоэр. Она протянула мне руку. Мы обменялись рукопожатием.

— Досадная накладка, — произнесла она. — Но, по-моему, их вовремя успели вывести.

Мне в глаза бросились ее черные, коротко стриженные волосы и привлекательная улыбка. Она оказалась рослой, примерно пяти футов и десяти дюймов, и крепко сбитой. Не какая-нибудь скелетина, а женщина в теле, главное — женщина! Глаза умные, с живым блеском. Я тут же связала все воедино. Гейл была в точности такой, какой я мечтала стать в самостоятельной жизни. Она пришла делать свою работу. Ей хотелось того же, чего и мне: победить.