На самом деле хуже было некуда. Во рту еще стояла водка. После сна она обычно равномерно рассеивается по телу, а тут она стояла у горла и в голове. Но я рассчитывал пережить это состояние головы, маринованной в водке. Мы остановились у ворот, шофер нажал на клаксон. Ответили азартные собаки. Потом вышел таджик в сандалиях, брюках и рубашке навыпуск. Заулыбался, открыл ворота. Мы въехали на территорию. Крюков соскочил наземь. Я с удовольствием посмотрел на него. Ловкий, роста где-то 180 сантиметров, подтянутый, ни грамма жира, мускулистый, руки из короткой армейской рубашки с полевыми погонами, широкоплечий, орденские планки над грудным карманом. Усы, короткая щетка седовато-пегих волос. Лицо темное. И от сбритой щетины, и от застарелого колониального загара. Крюков был местный — родился в Душанбе. Как сказали бы французы, «pied noir» — черная нога он был, родился в колонии.

Он вынул из машины пакет, и мы пошли в маленькую синюю дверь, ведущую в большой ангар. Нам предшествовал хозяин бассейна. Мы сразу оказались у воды. Там даже висели разделительные поплавки рядов. Стояли тумбы, с которых ныряют на соревнованиях пловцы. Весь инвентарь ждал своего часа. Вдоль бассейна мы прошли в его дальний конец и вошли в дверь с красным крестом на синей краске. Там был медицинский кабинет и сауна. Для нас ее натопили, Крюков, однако, остался недоволен температурой и распек таджика по-таджикски. Тот виновато, я чувствовал по тону его голоса, оправдывался, тоже по-таджикски.

— Он прав, — сказал Крюков. — Я его поздно предупредил. Не успел натопить. Ну, как получится. Давай опохмелимся.

— Ты пей, — сказал я, — я погожу. Глаза бы на нее на смотрели, проклятую, в ноздрях еще стоит.

— Как знаешь. — Крюков вывалил содержимое пакета на стол, отпил из большой фляжки большой глоток и стал раздеваться. Мне показалось, что он стал сух со мной.

Я подумал, вспомнил о греках, о Ксенофонте, вожде десяти тысяч греков-наемников, отступавших из Персии, вспомнил, что в 201-й дивизии более 7 тысяч контрактников, что командир дивизии — должность скорее почетная, а на самом деле ежедневно пашет, работает на ниве дивизии начштаба, и пришел к выводу, что Крюков — Ксенофонт. Я взял фляжку и отпил такой большой, как только мог, глоток, — нельзя было опозориться перед Ксенофонтом. В голове у меня бешено застучало. Я снял штаны и пошел за полковником в сауну.

Там было недостаточно жарко для человека, не пившего с полковником Крюковым до двух ночи. Для меня там было как в аду. Когда стало невыносимо, вышел и осторожно спустился в бассейн. Поплыл по дорожке. С трудом вылез. Несгибаемый Крюков резал мясо и ломал хлеб. Округ чресел он был окутан полотенцем. Я опять выпил с ним, на сей раз уже из стаканов. Когда через час мы покинули сауну в «уазике», я чувствовал себя легким как перышко и чрезвычайно духовным, состоящим из одного духа. На прощание махнули мне ветками акации во дворе спортивного комплекса. Возможно, это были не акации.

На этом мой день не кончился. Следующие несколько часов я сидел в кабинете полковника Крюкова, пока он под российским знаменем и гербом с цыпленком-табака решал дела дивизии, принимал доклады офицеров и подписывал бумаги, — я пил то кофе, то чай. Когда пришел командир дивизии, мы выпили из металлических рюмок на высоких ножках.

Прокурор оказался несгибаемым в еще большей степени. У него в кабинете, я помню, мы ели шашлык. Потом нас принимали в очень чопорном прохладном ресторане. Ребята потом рассказывали, что меня привезли к вечеру бледного как таблетка аспирина и провели в палатку два офицера. Они несли меня на плечах. Очнулся я на следующее утро. Контрактники-греки — они такие. Пьют огненную воду. Я никогда в жизни не был доставлен в таком виде по месту жительства доселе.

В Калифорнии немало университетов. Может, десяток или больше. Есть Калифорнийский Государственный — State University, есть University of South California, есть Berkley и многие другие. В каком преподавала Елена (Вайс или Вайль, ей-богу, уже не помню точно)? Помню только, что находилось ее учебное заведение на вполне скромном расстоянии от Лос-Анджелеса. На таком скромном, что даже лишенная водительских прав Наташа Медведева решилась отвезти меня туда на автомобиле. Елена эта была элегантная женщина, — бывшая советская, лет сорока, худая, с рыжими волосами. У нее был когда-то американский муж, и от него остались не менее двух, а может быть, и более сыновей. Одного, рыжего верзилу, отчетливо помню, потому что ревновал его к Наташе; второй был еще нежного возраста, лет около семнадцати, наверное, он все время прятался в большом доме и выходил смущенный из неожиданных мест. Лена Вайс или Вайль была горячей поклонницей моей книги. Тогда все слависты всего мира были или поклонники моей книги, или ее противники. Еще Лена была знаменита тем, что была американской любовницей поэта Булата Окуджавы. Следует сказать, что все сколько-нибудь женственные профессорши славистики были любовницами того или иного советского писателя или поэта. Кто виновен в этом странном обычае — сами славистки или советские поэты-писатели, — никто никогда не пробовал разобраться.

Слависты и славистки, профессора в бесчисленных американских университетах очень помогали своим писателям выживать. Даже меня, крайне неудобного в общении, приглашали с лекциями, платили обыкновенно несколько университетов — объединялись и в складчину приглашали писателей. Помню, я совершил, уже живя в Париже, несколько туров по университетам Калифорнии. Платили слависты не так много, по нескольку сотен долларов каждый университет, но, хорошо организованный, такой тур приносил прибыль. Я плохо продал во Франции свою вторую книжку «Дневник неудачника» издательству «Альбан Мишель», денег дали мало — я стоил еще мало. Поэтому осенью 1982 года я появился в Нью-Йорке, посидел там пару месяцев у окна на Бродвей у 93-й улицы, писал в комнате девочки, дочки хозяйки, роман «Палач». А к октябрю мне организовали тур по университетам Калифорнии — я поехал. Университет Калифорнии в Лос-Анджелесе и Университет Южной Калифорнии я очаровал первыми, а далее уже была Лена Вайль или Вайс (все-таки Вайль, наверное). Моей лекции я не помню, разумеется, я не помню ни одной своей лекции, говорился полагаю, о своих двух существовавших тогда книгах и отвечал на вопросы. Эта часть — вопросы — была мною наиболее любима, ибо я был ленив, как подобает новому гению. Лена Вайль повезла нас после лекции в свой обширный, — о двух этажах, с террасой и с «джакузи» (все говорили: у нее «джакузи», у Лены есть «джакузи») — дом. Наташа была уже со мной, я уже, кажется, жил у них, у нее и ее друга Бори Закстельского. Мы приехали, и дом действительно оказался чудесным, таким мексиканским, стоял он в стороне от всякого жилья, как усадьба. В доме были: внутренний мексиканский дворик с мясистыми кактусами, висели яркие толстые ткани, сомбреро и седла на стенах, стена из красивого дерева. Все легкое, сухое, множество книг.

Поглядеть на новейшую звезду русской литературы собрались гости: профессора, студенты, эмигранты. Пили текилу, продолжали вечер вопросов и ответов. Злая-презлая, никогда потому что не была в роли подружки звезды, всегда сама была звездой, бродила меж гостей Наташа. И напивалась.