Вторник, 8 мая. Сегодня я уехал из Филадельфии в Нью-Йорк, отослав Флэйва Кларка с машиной обратно в Виргинию. В час дня я пошел в клуб «Сенчури», куда Герберт С. Хаустон еще месяц назад пригласил на завтрак человек двадцать наиболее известных издателей и редакторов городских газет. Здесь были представители «Таймса», «Геральд трибюн», «Форума», «Литерари дайджеста», а также мои бывшие студенты У. Л. Ченери – редактор «Кольерса» и Эдвин Л. Джеймс, ведающий в «Таймсе» европейскими делами. Беседа продолжалась часа полтора. Никогда еще я не встречал такой открытой и смелой поддержки по всем важнейшим вопросам, которых я рискнул коснуться. Даже редактор «Тайма» – еженедельника, раз или два несправедливо нападавшего на меня, держался дружелюбно и сочувственно. Присутствующие были серьезно озабочены положением дел в Германии.

Все единодушно признали, что президент Рузвельт по-прежнему пользуется поддержкой подавляющего большинства населения страны. Первые же результаты анкеты «Дайджеста», как сказал его редактор, свидетельствуют о всеобщем энтузиазме, несмотря на критические выступления в газетах. Месяц назад, когда я получил приглашение от Хаустона, в государственном департаменте мне посоветовали принять его, вернее, посоветовал это Уильям Филлипс. Не сомневаюсь, что такая встреча полезна во всех отношениях, поскольку я скоро уезжаю. К сожалению, мой друг Джон Финли из «Таймса» не мог присутствовать на этом приеме.

Вечером я обедал у полковника Хауза, и едва мы сели за стол, его супруга принялась занимать меня светской болтовней. Так продолжалось довольно долго, и, наконец, в наш разговор вмешался полковник Хауз: «Моя дорогая, мне придется прервать вас. Нам нужно обсудить кое-какие вопросы поважнее!». Миссис Хауз несколько забылась, но забылся и полковник. Я сохранил невозмутимость и сделал вид, будто не заметил этого инцидента.

Через некоторое время мы перешли в гостиную, которая, как и вся их квартира, очень мила, но не роскошна. А минут через пятнадцать полковник пригласил меня в свой кабинет, где висят портреты Вильсона, Франклина Рузвельта и других выдающихся деятелей Америки. Он усадил меня на диван и показал письма от известных государственных руководителей. Среди них было очень важное письмо от президента. Мы откровенно обменялись мнениями о расстановке сил в кабинете министров и о недавнем посещении Хауза государственным секретарем Хэллом, который рассказал, что Раймонд Моли снова пытается втереться в правительственные круги в Вашингтоне, что, по мнению Хэлла, возмутительно, а по мнению Хауза – просто опасно.

Тут я вспомнил, что Жерар Суоуп настоятельно приглашал меня до моего отъезда позавтракать с ним, а также с Гербертом Бэйердом Суоупом, Оуэном Д. Юнгом и Раймондом Моли. Это приглашение было прислано в Виргинию недели две или даже больше назад. Жерар Суоуп возглавляет компанию «Дженерал электрик», Герберт, облеченный сомнительными полномочиями, участвовал в Лондонской экономической конференции. К Оуэну Юнгу я никогда не питал особой симпатии. Я отклонил приглашение главным образом потому, что чувствовал, что затевается какая-то игра. Я не питаю доверия ни к одному из этой четверки. Возможно, следовало все же принять их приглашение, чтобы узнать, чем вызван их интерес ко мне, но личное недоверие к ним взяло верх. Я никогда не сел бы за один стол с Морганом, разве только, если мне захотелось бы узнать что-нибудь о его взглядах и намерениях.

Среда, 9 мая. Сегодня я уезжаю. Повидаться со мной приехал судья Джулиан Мак из федерального окружного суда в Нью-Йорке. Около получаса он говорил со мной о еврейском вопросе в Германии. Я рассказал, что 11 или 12 марта Гитлер отдал приказ закрыть «Колумбия хауз» – место, где евреев и других узников подвергали жестоким пыткам. Канцлер также заявил, что никто не может быть задержан по какому бы то ни было обвинению более чем на двадцать четыре часа без предъявления ордера на арест. Когда я сообщил об этом в Чикаго, Мак счел это добрым знаком.

Он спросил, следует ли, по моему мнению, ослабить бойкот немцев со стороны Соединенных Штатов.

Я ответил:

– Да, если вы считаете, что Гитлер идет на смягчение своего режима. Сделайте сначала попытку, а потом, если немцы откажутся от своей неслыханной жестокости, можно будет предпринять более решительные шаги.

Он не выказал готовности действовать немедленно, но обещал заняться этим вопросом.

«Вашингтон» отплыл в полночь, и я сразу же лег спать.

Четверг, 17 мая. Я приехал в Берлин в половине одиннадцатого ночи. Моя семья и все сотрудники посольства встретили меня на вокзале. Я был рад вернуться к семье, но напряженность обстановки сразу же дала себя почувствовать.

Пятница, 18 мая. Сегодня утром у меня был откровенный и прямой разговор с Мессерсмитом, который назначен посланником в Австрию. Мы поговорили о положении евреев в Австрии, об опасности широкой огласки, о разумности отказа от больших светских приемов и особенно о том, как важно для него поддерживать постоянную секретную связь с нашим посольством в Берлине. Мессерсмит во всем со мной согласился. Он передал мне доклад о работе парижского посольства, подготовленный им по просьбе государственного секретаря Хэлла. В докладе указывается на наличие двух десятков лишних сотрудников и обоснована возможность обойтись без них. Хотя я всегда считал, что у нас в штате слишком много сотрудников и в их числе несколько не вполне квалифицированных, мне удалось добиться перевода в другое место лишь одного из них – человека, который вел себя недостойно по отношению к немецким женщинам.

Четверг, 24 мая. Сегодня я завтракал в маленьком ресторанчике на Унтер ден Линден с Дикгофом. Это один из немецких либералов, который получил в университете степень доктора философии, прожил несколько лет в Вашингтоне, а в последние годы занимает пост, который соответствует посту заместителя государственного секретаря в Соединенных Штатах. Я напомнил ему о полученных мною накануне моего отъезда 14 марта заверениях в том, что германское правительство принимает меры, чтобы ослабить преследования евреев, и повторил его собственные слова, сказанные на завтраке в германском Пресс-клубе 12 марта, что отныне ни один человек не может быть задержан более чем на двадцать четыре часа без ордера, подписанного по всей форме местным судьей. Я напомнил ему также о недавнем приказе закрыть «Колумбия хауз».

Он подтвердил, что канцлер предпринял эти шаги в интересах улучшения отношений с Соединенными Штатами. Тогда я рассказал ему о предпринятых с моей стороны мерах для достижения взаимопонимания с американскими евреями и о помощи в этом полковника Хауза. Я добавил, что речь Геббельса, произнесенная 12 мая, сделала напрасными все мои усилия, и американцы будут считать меня жертвой обмана и, вероятно, человеком наивным.

В ответ Дикгоф откровенно высказал свое враждебное отношение к Геббельсу и выразил надежду, что Гитлер вскоре будет низложен. Он стал убедительно, как ему представлялось, доказывать, что немцы не станут долго терпеть строя, при котором они не знают покоя от муштры и влачат полуголодное существование. Он едва ли сказал бы больше даже в Англии или в Соединенных Штатах. Само собой разумелось, что все сказанное останется между нами, – я мог разве только передать его слова своим друзьям в Америке: Хэллу, Хаузу и другим официальным лицам.