о короле, иногда широко зевал, потягивался, двигался и, бросив мимолётный взгляд, снова дремал. На нём была короткая тёмная одежда, кожаный поясок с серебряной пряжкой, тонкая серебряная цепь на шее, чёрные чулки, такие же башмаки с лентами зелёного цвета.

Август отдыхал, грезил, а его грёзы и отдых прерывала дрожь, выдающая боль тела или души.

Грустно было в этой комнате, и только доходящий со двора шум прерывал тишину, которую шипение огня в камине и ход часов едва немного оживляли.

В зале, примыкающей к комнате, у наполовину занавешенного окна стояли две особы, мужчина и женщина.

Мужчина высокого роста, с чёрными усами, одетый по-чужеземному и с чужой наружностью, в бархатном плащике, со шпагой сбоку, с цепью с портретом короля на шее; в руке он держал шляпу с чёрными перьями, а другой поправлял локоны тёмных волос и элегантные усы. Чёрные глаза, высокий выпуклый лоб, тёмные, согнутые луком брови, желтоватого цвета кожа молодого человека дивно отличались от бело-румяного личика, полного свежести, жизни и веселья женщины.

По её одежде было видно, что также прибыла недавно, потому что на ней было платье, покрытое волосами от только что снятой шубы, смятый белый жабо, перчатки на малюсеньких руках, полуботинки на ногах, над гладким, светлым лбом была чёлко с наброшенной ещё белой вуалью. Удивительно правильные женские черты, оживлённые путешествием, краснеют от приливающей крови, которая окрашивает щёки, немного открытые ноздри и коралловые губы.

Её фигура и лицо исполнены очарования, глаз художника любовался бы этими живописными, округлыми формами, только, может, слишком покрытыми плотью. Овал лица, окаймление глаз, форма носа, изгиб губ восхитили бы ваятеля; но в этой физиономии удивительной красоты, как только с неё сходит улыбка, когда брови соединяются, когда более сильные чувства двигают всеми мускулами, читаешь что-то фальшивое, что-то отталкивающее.

В одну минуту она притягивает тебя улыбкой и взглядом, и пронимает страхом и неуверенностью, когда на неё смотришь сбоку, а она не видит.

Этот мужчина — коронный подкоморий, женщина — Барбара Гижанка, королевская любовница, мать ребёнка Августа и некогда возлюбленная Николая Мнишка, потом приведённая к ложу последнего из Ягеллонов жадными до добычи придворными.

Но это уже не та девица ангельской красоты, которую Мнишек навещал в монастыре, спрятанную от глаз молодёжи, под женской одеждой и именем сестры Опацкой, которую соблазнил и соблазнённой торговал, платя королевской милостью за свой проступок; это уже не та Гижанка, при появлении которой люди, казалось, удивляются красивому личику, невинной улыбке; которая похожа на ангела — только крыльев не хватает. Сегодня она и старше, и очень изменилась, стройная талия пополнела, овал лица немного округлился, снизу его покрывает незначительный пушок, румянец более живой, но белизна более тёмная. Сейчас она затмевает других женщин, но её бы затмила пятнадцатилетняя Бася Гижанка, ждущая у решётчатого окна монастыря прибытия Мнишка.

Уверенная в себе, смелая, живая Барбара, не опускающая уже глаз, как раньше, когда, начиная нестерпимую жизнь, краснела от каждого взгляда, заливалась краской от тайных шептаний придворных; теперь она не боится ни взглядов, ни наговоров, сердце её не бьётся, холодная рука вытягивается за ключом от королевской казны, за драгоценностями, за записями в завещании; она хочет денег, золота и золота, дабы озолотить свой позор, а вот недалеко в тени ждёт её увядшую голову княжеский венец и покроет всё прошлое. И монастырские романы, и послушание Августу и, может, что-то ещё.

Они разговаривали.

— Ради Бога, пане подкоморий, — восклицает, сжимая его руку, Гижанка, — минуты дороги, нечего ждать.

— Несомненно, Бася, несмоненно, — наполовину равнодушно ответил подкоморий, — но не вижу, чего бы вы ещё могли желать.

— Как это? — живо и всё более загораясь, ответила женщина. — Вы уже считаете меня награждённой? О! Спасибо вам за щедрость! Но если вам это так кажется, его величеству королю может показаться иначе.

И она немного разгневанная отступила на шаг.

— Тихо, тихо! Вы всегда быстрая. Мало вам? Берите что дают, пусть дают, я у вас на дороге не стою, не вырываюсь по собственному почину, но помните потом, чтобы другие…

— Кто у меня может отобрать то, что я имею по милости его велечества короля?

— Кто? Кто знает?

И он опустил глаза в пол.

— Но кто всё-таки?

— Сенаторы поговаривают!

— Пусть поговаривают, с Богом, заплачу им, когда будет нужно. У меня есть приятели, у вас тоже, вы должны меня защитить, потому что моё дело — ваше, пан Николай. Но до этого далеко, а теперь время награды, за которую хорошо и долго я отслужила.

Мнишек невзначай усмехнулся.

— Моя Бася, — сказал он, — я лучше всех знаю, что его величество король тебе уже достаточно заплатил!

Женщина вся покраснела, запылала и со стиснутыми губами скользнула к подкоморию.

— В самом деле, достаточно! За то, что молодая, что достойная стыд и молодость похоронила у ложа больного, отвратительного старика, за дни смертельной скуки, за грязь, за позор.

— Но скажи мне, чего ты ещё можешь желать? Король дал тебе дворянство.

— Что мне там дворянство! — сказала женщина, гордо взмахивая рукой. — Я сама себя сделаю шляхтинкой, мне нужно золото, золото!

— Ты взяла его достаточно; если бы я сочитал, Бася, тридцать, сорок тысяч червонных злотых, может, больше.

— Если бы два раза по столько, разве это стоит моих жертв, пане подкоморий? Я предпочла бы честную бедность, о! Ещё сегодня бы предпочла, но когда вами опозорена…

— Тихо, Бася, ради всего святого, тихо! — воскликнул неспокойно мужчина. — Ты губишь меня.

— Раз я опозорена, — сказала женщина, — я должна в пурпур и золото убрать свой позор, покрыть его отовсюду золотом.

— А кто тебя защищает? — беспокойно оглядываясь, прервал Мнишек.

— О, я знаю, что вам это не руку, — смеясь говорила, понижая голос, Гижанка, — вы бы хотели только сами воспользоваться королём, сами обоготиться.

— Я?! Тихо, женщина!

И губы его задрожали и глаза загорелись гневом.

— Да, вы! Вы думаете, что я ничего не знаю? А королевские письма к львовским купцам, вам данные? А сундуки, увезёные из Люблинского замка? А поверенные вам драгоценности?

Мнишек так сильно схватил за руку Барбару Гижанку, что она чуть не крикнула.

— Слушай, — сказал он мрачно, — молчи, молчи как могила, или тебе будет плохо! Что я делал, это доделать сумею.

— У меня есть ребёнок, — воскликнула гордо женщина, — королевский ребёнок!

— Королевский! — насмешливо сказал Мнишек. — Почему не княжеский?

В свою очередь побледнела Гижанка.

— Могу это доказать, — говорил коронный подкоморий, — как ни крути, ты в моих руках, а хочешь мира и согласия, не начинай войны.

— Почему вы хотите отстранить меня от короля и