– Ира, ты знаешь, это не для меня разговоры.

– Слушай, тебе уже скоро тридцак…

– Еще не скоро.

– Да скоро, скоро уже, а у тебя даже шубы приличной нет. Я уже не говорю про жилье, машину, наконец. Очнись! Мы с тобой живем где?

– Где же мы живем? Расскажи мне, идиотке.

Иркины попытки завязать с табаком опять пошли прахом, так что я тоже закурила.

– У нас, дорогая, на одного приличного, хотя бы просто непьющего мужика десять баб. Десять! А ты хоть пока и в товарном виде, но уже с ребеночком. Поняла? И работа твоя – одни убытки. Сама себя прокормить не можешь, вот что… Ну, я верю, верю… Конечно, весело бомжей таскать по приемному покою… Адреналин… Ты всегда из всей нашей группы быстрее всех соображала. Тебе и читать ничего не надо было. Но ты, дорогая, не одна такая умная. Ксюха вон не хуже тебя была, но трезвый человек. Понимаешь: трезвый. Второе высшее. Сейчас сеть аптек открывает, джипик у нее, квартирку сама скоро покупает. И Слюсарев тоже… Помнишь его? Из двенадцатой группы. Уже какой-то там главный менеджер по северо-западу в «АстраЗенеке», машина служебная, тэдэ и тэпэ… Ну ты что, жить нормально не хочешь, Лен? Сколько можно мучиться? Ты же вечно от него зависеть будешь и сама это прекрасно понимаешь. Сколько у тебя сейчас грязными вместе с вашими подачками?

– Не помню, Ирка. Отстань.

– Прекрасно все помнишь. Говори, сколько. Я хочу, чтобы ты это прежде всего сама себе озвучила.

– Ну, может, штук пятнадцать-двадцать.

– И что, ты полагаешь, что проживешь на это, если вы сейчас разбежитесь?

– Слушай, я очень хочу тоже нормально жить, очень хочу. Но еще покувыркаюсь. Так решила. Конечно, невозможно всю жизнь зависеть от того, положили тебе в карман чего или нет. Я знаю, что нельзя. Но можно параллельно еще куда-то в платную клинику устроиться. Вон и «Скорые» сейчас платные есть.

– Можно, но если совмещать с больницей, то это только для бездетного пацана, а у тебя еще Катька есть. И я тебя знаю: ты не сможешь бросить ее на бабку окончательно. С ума сойдешь.

Мы курили уже по второй. Повисла грустная тишина.

– Спасибо, Ирка. Ты мне как заземлитель, что ли… Просто сейчас у меня это отними, в смысле больницу, и вообще ничего, кроме Катьки, не останется.

– А ты посмотри другими глазами. Чем ты занята? Это же грязь и вонь! Через два-три года туда ни один приличный человек не зайдет. Кому это надо? Это же просто обслуживание всяких асоциальных элементов. Ни больше ни меньше. Это тебе кажется, что великая польза… Ну да ладно. Мы с тобой это уже обсуждали. Не буду я тебе больше ничего говорить. Ты и так не в лучшем виде. На все время надо, на все… Давай лучше в выходные на залив, шашлычки.

– Давай. И больше никого искать Сорокину не надо, пусть теперь сам ищет себе врачей.

– Это ты без меня решай, дорогая. Я в твою семью лезть не буду. Как скажешь, так и сделаю.

– Спасибо, Ирка. Ты у меня одна.

– Ой, только без соплей! Ты же знаешь: не люблю.

Асрян открыла окно на полную и с наслаждением последний раз затянулась.

Домой я прибыла около трех ночи. Не наткнувшись на вопрошающие взгляды родных, я завалилась спать. Даже засыпая, все еще ощущала его запах, вкус, многодневную небритость, горящие в потемках большие карие глаза. События неслись вперед помимо моей воли и не давали возможности впасть в депрессию.

Все будет хорошо.

Последующие рабочие дни заведующая металась по отделению, руководя мужиками, вооруженными невыносимо жужжащими дрелями. Модернизации радовались все: и врачи, и больные. Теперь прохлада вполне была достижима, даже если тропики продолжатся все лето. Мне же доставались пинки и ежедневные расспросы: как там дела в седьмой палате? – что страшно раздражало, потому как больных на мне еще было двадцать человек и их судьбой никто так яростно не интересовался.

Хотя, признаться честно, Полина Алексеевна совсем не была обузой. По причине отсутствия необходимости нестись в садик за Катькой, а также полного нежелания торчать дома у родителей, я опять проводила с ней много времени. Как и положено, половину недели замещала в приемнике безвременно ушедшего в запой Семена Петровича. Внеочередное дежурство оказалось удачным: практически всю ночь я проспала и сделала вывод, что горожане не любят болеть в начале рабочей пятидневки, а даже если и начинают болеть, предпочитают тянуть до выходных. Во вторник я разрешила Полине вставать и потихоньку ходить по коридору. Каждый день к обеду приходил невролог и обнадеживал нас обеих положительными результатами осмотра.

В среду, как всегда, образовалось двухчасовое окно между работой на отделении и опять же дежурством. Захватив историю болезни, я поспешила в седьмую палату с целью спрятаться от дрелей и заведующей. Вербицкая выглядела уже прекрасно, и было понятно, что, возможно, в пятницу мне предстоит выслушивать аргументированную речь о причинах невозможности оставаться в больнице ни одного дня больше.

– Полина Алексеевна, вы меня сильно радуете, хотя кое-что пугает… Второй раз за год все-таки. В эту госпитализацию у вас не только неврологические нарушения, но и уровень глюкозы, и показатели работы почек ведут себя чуть более капризно. Придется вам дома на первых порах пересмотреть дозировки препаратов. А потом, если все будет хорошо, можете под наблюдением участкового эндокринолога вернуться к прежнему расписанию. Но это если получится.

– Елена Андреевна, по поводу своего здоровья я бы хотела общаться исключительно с вами. Вы же сами знаете: много врачей – толку нет. Вы не будете возражать против вызова на дом?

– Конечно, нет. Звоните, как будет нужно. Хотя лучше бы я не понадобилась.

– Мне, в конце концов, просто хочется пригласить вас на чай, познакомить со своей невесткой, внучкой.

– С удовольствием. Как только закончится летнее отпускное сумасшествие в больнице. Летом работать становится совершенно некому.

– Берите вашу девочку с собой! Мы найдем, чем ее занять: невестка собрала большую коллекцию старых советских мультфильмов. Смотрим вместе с внучкой всем женским составом с большой ностальгией!

– О, я с вами. Обязательно при первой возможности позвоню.

– Вы знаете, Елена Андреевна, я смотрю на сегодняшних детишек и радуюсь, как много всего для них теперь есть, сколько возможностей. Даже про ваше поколение такого не скажешь, а уж про нас, послевоенных, и говорить нечего. У нас родительские рассказы о войне впечатались в сознание, как будто это была и наша реальность. Так близко все прошло. Когда вокруг взрываются дома и люди гибнут, как мухи, ко всему совершенно другое отношение: и к жизни, и к смерти.

– Это вам родители рассказывали?

– В основном мама. Погибнуть казалось гораздо легче, чем выжить. К смерти относились спокойно, жизнь казалась временным лотерейным билетом. Даже когда их перевезли на машине по льду, через Ладогу, уже в самом конце блокады, даже там можно было запросто погибнуть.