помогать вам. Прошу только об одном: не торопитесь осуждать меня. Обдумайте, разберитесь, попытайтесь облегчить пониманием свое и мое положение. Пусть мой уход станет для вас толчком к тому, чтобы воевать с мещанством не на жизнь, а на смерть…

— Как ты разговорился, прямо лектор! Скажи лучше, что нашел другую женщину, помоложе, и бежишь к ней, — заключила с недоброй усмешкой Людмила Семеновна. — Другой причины не вижу: ругаться мы ругались, но до драки никогда не доходило. Женщина, не иначе.

— Нет у меня никого, ты прекрасно знаешь. Пока не подыщу комнату, буду жить у Василия Ивановича. Надеюсь, он приютит старого товарища.

— Не забывай, что ты учитель. Я… я напишу в школу, чтобы тебя хорошенько прижучили.

— Пиши не пиши, мне все безразлично. Я сам, не таясь, все расскажу своим товарищам по работе. Если найдут нужным, пусть накажут. Я приму как должное даже самое суровое наказание. Считаю, я достоин осуждения за то, что я, учитель, потерял уверенность в себе.

Я знаю, надо бороться, но не нахожу в себе сил убедить свою жену, вашу мать. Мы уже забыли, когда в последний раз ходили в театр, были в горах, в лесу. В нашем доме не бывает знакомых. С друзьями и подругами мы разговариваем только по телефону. Наше общение с родственниками ограничивается открытками в канун праздников. Если и есть у нас свет в окошке, то это свет, отраженный от ваз…

Ах, боже мой, что и говорить?.. Я ухожу. Женя и Липа, не плачьте. Людмила Семеновна, не гляди на меня, как на покойника. Да, я понимаю, надо бы не спиной к мещанству стоять, а, не боясь, не стесняясь, бить больней. А мы?..

* * *

Примерно через месяц после ухода Михаила Александровича из дома я встретил его. Он осунулся, похудел, даже, мне показалось постарел.

— Вернулись к семье? — спросил я, выбрав удобный момент в нашей беседе.

— Еще нет, — коротко ответил он и глубоко вздохнул.

Я знаю, многие осуждают его: мужчина должен быть сильнее, говорят они с упреком. А мне его по-человечески жалко, и я задумываюсь: как бы я поступил на его месте?..