В конце «Разлива» говорится: «И думал Неретин о том, как неумолимые стальные рельсы перережут когда-нибудь Улахинскую долину, а через непробитные сихотэ-алиньские толщи, прямой и упорный, как человеческая воля, проляжет тоннель. Раскроет тогда хребет заповедные свои недра, заиграет на солнце обнаженными рудами, что ярки и червонны, как кровь таежного человека. По хвойным вершинам впервые застелется горький доменный дым, и новые жирные целики глубоко взроет электрический трактор. И оттого, что воспоминание о тракторе было связано с нехитрой жалобой гольда на обрывке березовой коры, захотелось Неретину, чтобы одним из таких тракторов управлял седой и молчаливый таежный сын — Тун-ло»[187].

Ниточки отсюда ведут и к «Разгрому», и к «Удэге», и к «Землетрясению». Имя Тун-ло находим в записках партизана Яременко, описавшего китайский партизанский отряд под командой товарища Тун-ло, отдыхающий между Бреевкой и Архиповкой (окрестности тех же Чугуевки и Сандагоу). У Фадеева Тун-ло — не китаец, а гольд, то есть нанаец, и это важно: с одной стороны, он хочет показать, как воспрянули с революцией «коренные малочисленные народы», с другой — здесь чувствуется влияние Арсеньева, о чем мы скажем позже.

Рассказ (иногда его называют повестью) «Против течения» был написан осенью 1923 года, опубликован в конце того же года в журнале «Молодая гвардия». В 1934-м вышел в новой редакции под названием «Амгуньский полк» (автор дописал финальную главу, из которой становилась ясной судьба полка). С 1938-го издавался уже как «Рождение Амгуньского полка».

Это произведение — о том, как непросто разношерстные партизанские отряды превращались в регулярную армию Дальневосточной республики. Рассказ посвящен памяти Игоря Сибирцева, вместе с которым Фадеев в 1920 году эвакуировал по Уссури и Амуру оружие из Приморья в Амурскую область. Именно Сибирцев — один из прототипов коменданта парохода «Пролетарий» Никиты Селезнева. А вот его команда: «Тут были рослые крепкоскулые пастухи с заимок Конрада и Янковского[188]… Были замасленные и обветренные машинисты уссурийских паровозов, с черными, глубоко запавшими глазами, похожими на дыры, прожженные углем. Были тут и разбитные парни с консервной фабрики, с острыми, ядовитыми язычками и жесткими ладонями, порезанными кислой жестью».

«В ту весну по Уссури то и дело сплывали книзу безвестные трупы, и от них сомы жирели, как никогда» — вот фон, на котором разворачивается действие.

Один из центральных персонажей — анархиствующий командир Семенчук, которого пытается обуздать юный комиссар Челноков (похожий конфликт — в фурмановском «Чапаеве»). Бойцы 22-го Амгуньского стрелкового полка НРА ДВР по-прежнему считали себя «семенчуковским отрядом», привыкли к безвластию и безнаказанности, боялись порядка и дисциплины. После разгрома красных в Приморье (Фадеев в красках описывает «неудержимую звериную панику» с «оставлением орудий, винтовок и амуниции, с беспощадными драками между своими из-за каждого паровоза, вагона или двуколки») они решают дезертировать, уйдя за Амур, и пытаются для этого захватить пароход Селезнева, груженный динамитом. Заканчивается «Против течения» безжалостным пулеметным огнем с парохода по своим. Фадеевский Челноков поставлен в условия более суровые, чем фурмановский Клычков, стычки которого с «Чапаем» были лишь словесными.

«Против течения» — это Гражданская война, возведенная в степень, дошедшая до высшего накала. Тут уже не белые убивают красных — сами красные убивают друг друга. В 1930-х Фадеев несколько смягчит рассказ подобием хеппи-энда. К тому времени раны Гражданской вроде бы подзажили, страна готовилась биться с внешним врагом (правда, совсем скоро развернется и война с врагом внутренним — в виде массовых репрессий). В рассказе, переименованном из безнадежного «Против течения» в оптимистическое «Рождение…», мятежный Семенчуковский отряд становится регулярным 22-м полком, готовым выполнять приказы командования. Фадеев как будто пытался примирить нацию с самой собой — или фиксировал уже происшедшее примирение, пусть даже относительное и временное.

К началу 1920-х относятся несколько нереализованных замыслов Фадеева, которые частично переплавились в «Разгром» и «Последний из удэге».

Известен «Один в чаще» — глава из повести «Таежная болезнь». Фадеев работал над ней в 1924–1925 годах, потом переключился на «Разгром», с которым здесь — масса совпадений в линиях и фамилиях.

Например: «— Стоит отряд, я знаю! — снова ввернул парнишка, млея от радости. — Дубова отряд, я знаю… Пятьдесят два пеше, шишнадцать конно!.. Старик расспросил еще о японцах и казаках. О японцах никто ничего не слыхал, а казаки стояли в Ракитном — в двадцати верстах от Ариадны» («Таежная болезнь»). Ровно те же детали — в «Разгроме».

В «Таежной болезни», как и позже в «Разгроме», появляются Дубов, Мечик, даубихинский спиртонос[189] Стыркша. Описан переход отряда из Шибишей через трясину в долину Тудо-Ваки. «Таежную болезнь» можно рассматривать как один из черновиков «Разгрома». А можно взять шире: у Фадеева почти все тексты росли из единого замысла — «Последнего из удэге».

В свой «второй дальневосточный период» (1933–1935) Фадеев вновь с удовольствием обратится к местному материалу. В 1935-м в «Красной нови» выходит то ли рассказ, то ли очерк «Землетрясение» — о тайге и Гражданской войне и о позднейшем «мирном строительстве», взрыве Бархатного перевала ради прокладки железной дороги. Здесь появляется колоритный персонаж — тигролов и партизан Кондрат Фролович Сердюк, весь в шрамах и царапинах: «Старик ростом с Петра Великого, но куда пошире и бородатый… К тиграм он относился ласково, но без уважения, называл их не иначе как „котами“… Живых тигров он поставлял торговой фирме Кунста[190] для германских зверинцев, а убитых — китайским купцам на лекарства». С Гражданской действие переносится в 1934 год — время написания рассказа; это своего рода послесловие к «Разгрому», здесь тоже слышится звучавшее в последнем (хоть и негромко) неоднозначное отношение к «новому миру», возможности создания «нового человека» и прогрессу вообще. Описывая преображение приморской тайги, Фадеев вроде бы приветствует «модернизацию», но одновременно рисует говорящие сами за себя пейзажи: Бархатный перевал «погиб», тайга «начисто разметена, разнесена в щепки». «Мертвая тайга вдоль всей дороги была порублена, побита взрывами так, что одни щербатые пеньки торчали, как гнилые зубы…

— Распугали тигров твоих, дед! — сказал Майгула.

— Ничего! Мой век уже кончился, — спокойно отвечал Кондрат Фролович».