И наконец, без четверти семь эта же приметная пара — полноватая женщина лет сорока, с каштановыми волосами и самоуверенным, но не злым лицом и маленькая собачка той-терьер — опять отдыхали. На этот раз на Блонье, в тихом месте возле памятника Глинке. Женщина теперь не читала, а смотрела задумчиво на зрителей, направлявшихся в зал филармонии. Несколько человек стояли возле дверей, ожидая спутников, другие прямо проходили в помещение, доставая на ходу билеты. Вдруг собака вскочила и со злобным лаем, так что прохожие начали оглядываться, стала наскакивать на проходящего мимо мужчину.

— Ой, Игорь, извини, я тебя и не видела — это Жужа узнала…

— Ира… Успокой наконец своего Отелло! Какой ревнивый у тебя пес! Он мне брюки порвет! Он чувствует, что я слишком хорошо к тебе отношусь. Очень рад тебя видеть, но ведь он поговорить не даст. Да я и опаздываю на концерт… Извини!

И мужчина быстрым шагом пересек улицу и скрылся в дверях филармонии. Ира еще долго после этого успокаивала Жужу. Вместе с Полуэктовым и Потаповым — они через некоторое время к ней подошли.

После истории с убийством Штальберга, по которому ему пришлось выступать свидетелем, Львов чувствовал себя в Смоленске неуютно, нехорошо. Хотя Батурин был благополучно осужден и отправлен по этапу, он боялся, что выплывут какие-то неудобные подробности. И не просочились ли все же какие-нибудь ненужные сведения о нем из Петербурга? Не успел ли Штальберг кому-то сказать, шепнуть?

Самым умным было уехать отсюда — подальше, за границу. Он начал подготавливать почву: заболела жена, врачи советуют полечиться на водах, лучше всего в Биаррице. Очень некстати с точки зрения отъезда началась война. Помогло то, что в столичном Департаменте полиции его продолжали ценить; несмотря на вступление России в войну, ему помогли получить разрешение на отъезд и оформить документы. Он отправлялся во Францию, союзную страну, для лечения жены. Патриотические настроения в городе были велики, и некоторые шептались, что Львова отправляют не на курорт, а по военному ведомству. С ним прощались многозначительно.

Обе революции — Февральскую и Октябрьскую — Львов встретил во Франции. Теперь он был вдвойне рад, что вовремя уехал, и возвращаться ни в коем случае не собирался. Никогда. У него имелись сбережения: полиция хорошо платила тайным сотрудникам его ранга. Поселились они с женой в пригороде Парижа. В середине 1920-х у них родился сын, которого назвали Жоржем. Себя Владимир Федорович к тому времени называл Вольдемар Леонин. Он неплохо прижился в Париже. Изредка писал в русскоязычные газеты под псевдонимами, но с русскими эмигрантами предпочитал не общаться: его могли узнать, а он этого боялся.

Ведя неторопливую жизнь французского рантье, Вольдемар Леонин в душе лучшими годами своей жизни считал проведенные в России. Твердо зная, что не вернется туда никогда, любил ее вспоминать. Ему было удобно во Франции, но любил он Россию. В семье говорили по-русски. Иногда Леонин рассказывал сыну-подростку о Петербурге и Смоленске, причем в его рассказах оба города приобретали ностальгически-привлекательные черты. В рассказах отца подчеркивались культурные традиции России, ее связь с Европой, прослеживавшиеся даже в провинциальном Смоленске. Так он рассказал между прочим о рукописи Гете, хранящейся, возможно, и сейчас у вдовы его предшественника по почтово-телеграфному ведомству.

— Если большевики не уничтожили и рукопись, и вдову, — добавлял он.

Сынок этой вдовы украл рукопись Гете у простофили Штальберга, за что и загремел на каторгу. Но рукопись не нашли. Так рассказывал сыну Вольдемар. Себя в своих рассказах он представлял как революционера, члена эсеровского кружка. Ни о террористической, ни тем более о провокаторской его деятельности не знали ни жена, ни сын.

Скончался Вольдемар Леонин в 1939-м, незадолго до гитлеровской оккупации Парижа. Жоржу было четырнадцать лет. Оккупацию они пережили вдвоем с матерью, но в 1945-м умерла и она. Георгию (в конце сороковых он так начал себя называть) было уже двадцать. Специальности он не имел, отцовские деньги кончились. Он неплохо знал русскую литературу, посещал лекции по языкознанию в Сорбонне. Рассказы отца и матери о прошлом внушали ему любовь к России. Победа советских войск над фашизмом, освободительная миссия советской армии вызывали восторг и чувство гордости своей пусть малой принадлежностью к этой стране. Во Франции сильны были социалистические и коммунистические настроения. Принято говорить о трех волнах реэмиграции. Судьба первых двух была по большей части трагичной. К счастью, Георгий приехал в Советский Союз уже после смерти Сталина и начала оттепели, в 1958 году. Ему повезло: предложили работу на незадолго перед тем открывшейся в Смоленском пединституте кафедре французского языка, дали комнату.

Результаты Жужиного участия в расследовании оказались неожиданными. Из трех подозреваемых собака явно выделила Озерцова — наиболее сомнительную кандидатуру. Полуэктов и Потапов, наблюдавшие за проведением эксперимента во всех трех случаях (при проверке Левонина Потапов смотрел через специальное одностороннее окно, которым был оборудован кабинет следователя), составили самое высокое мнение об актерском мастерстве Ирины. Они же подтвердили, что лица Левонина и Копыловой при появлении Жужи не изменились. В этих случаях собака и человек друг на друга не реагировали. При последней же проверке не только собака злобно лаяла на человека, но и Озерцов, заметив на некотором расстоянии Ирину с Жужей, был сильно раздосадован и даже сделал попытку скрыться. Ирина этого не видела, так как смотрела в другую сторону, но наблюдавшие из укрытия Полуэктов и Потапов оба отметили.

События дня они обсуждали в квартире Ирины. После заключительного выхода Жужи все вчетвером (включая Жужу) отправились сюда. Был уже вечер, от кофе все отказались, пили чай. Жужу хорошо накормили, и она, не понимая, почему сегодня ей оказывают такое внимание, но очень довольная и едой, и похвалами, заснула на диване. Остальные обсуждали и анализировали результаты проведенной экспертизы. Обсуждение было бурным, особенно взволновала Потапова и Полуэктова сцена с Озерцовым.

Ирина сидела тихо; несмотря на похвалы, она сильно расстраивалась: понимала, что необходимо будет объяснить ее отношения с Озерцовым. Говорить о нем с Толей ей очень не хотелось. Однако, видно, придется…

— Странно, что Жужа выделила Озерцова, — начал Полуэктов. — У него не было мотива ни для ограбления, ни для убийства. Совершенно непонятен мотив… Квартиру Аргуновой он бы все равно не получил, да и нет у него острой нужды… Он смолянин давний, имеет вполне приличную квартиру, доставшуюся ему по наследству, — это я раньше узнавал. Если иметь в виду титульный лист и клад, как настаивает Петрович, — откуда ему было о них знать?

Ответила Ирина:

— Толя, ты прав. На Озерцова Жужа действительно могла залаять по другому поводу. Она не первый раз на него лает. Помнишь, мы возле Громовой встретились? — Полуэктов кивнул. — Жужа перед тем на него нападала, я с трудом успокоила — тоже тогда Озерцова совершенно случайно встретили в этом музее. Она ему чуть штаны не порвала. Дело в том, что мы с ним в одной школе учились, хотя и в разных классах, конечно. Я в седьмом, а он уже в десятом. В школе, когда детьми были, он за мной бегал. Вот Жужа и чувствует, что он ко мне неравнодушен. Но мне он никогда не был интересен, тем более сейчас.