И это чудо появилось на дороге в виде огромных клубов пыли. Теперь все зависело от того, что придет раньше, турецкая кавалерия или грузовики.

Они появились сразу, с грохотом и с радостью. Большие, серые, они ревели, фыркали, шипели – торопили нас, как будто понимали нашу опасность… Их было много. Не менее сорока. Раненые и больные были уложены быстро, причем таких, что нуждались в посторонней помощи, оказалось несколько десятков.

Остальные, при виде возможности спастись, нашли в себе силы и, помогая друг другу и давя один другого, взобрались сами на машины. Мы спешно подсаживали солдат, швыряли их котомки и таскали ящики с патронами, винтовки, тюки и мешки.

В полчаса все было погружено. Автомобили ушли на Сираб, Резань, а некоторые и дальше, на Маньян, что у самого Султан-Булахского перевала. Командир корпуса отъехал последним, и только когда грузовики миновали линию кольца, сжимавшегося вокруг нас, стал обгонять их. Кто имел силы, кричал «ура». Усталые и измученные солдаты стремились высунуться из-под брезентов, покрывавших машины, чтобы увидеть и подбодрить своего вождя.

Сираб. Знойно, а мы отступаем.

Резань. Ночь, и нам холодно. Мы ползем к заветным горам.

* * *

Так продолжалось два дня. Табор двигался к перевалу и рос. Из частей больные и усталые все прибывали. В Маньяне казалось уже, что чуть ли не вся пехота скопилась здесь и полки растаяли.

Были образованы медицинские комиссии, которые здесь же, под открытым небом, должны были определить, кто болен и кто здоров. Кто трус и симулянт и кто в действительности настолько устал, что не может идти немедленно в строй.

Тщетно пытались некоторые начальники вернуть солдат в свои части. Полковник Юденич бегал среди лежащих вповалку тысяч больных и усталых людей и выискивал солдат своего полка.

– Что с тобой? – ревел Юденич.

– Больной, Ваше высокородие.

– Ах ты, сукин сын! Брешешь…

При этом с размаху ладонью или кулаком Юденич бил солдата по лицу, голове, куда попало.

Я был возмущен. Заявил протест и сказал, что прикажу сейчас же врачам прекратить работу по освидетельствованию. Врачи не могут своим участием в комиссиях освящать рукоприкладство.

Я это мог сделать, так как по приказанию командира корпуса заведовал эвакуацией всей санитарной части.

Отдал распоряжение и поехал искать Баратова, чтобы остановить это безумие. Баратова не нашел – он уехал за перевал.

Юденич, по-видимому, испугался и прекратил «мордобой».

После революции солдаты вспомнили Юденичу «Маньян».

Но он талантлив. Перекрасился. Говорил солдатам:

– Товарищи, я ваш, из народа. Кто мне дал эти погоны? Вы.

К тому времени Юденич был уже генералом.

– Кто дал мне этот крест? Вы.

Незлопамятен русский солдат. Простили и опять ходили вместе в бой.

* * *

Комиссии продолжали работу. С трудом отделили больных от слабых и усталых. Больных и раненых отправили в тыл – в Казвин; а кто нуждался в непродолжительном лечении и отдыхе – в Садых-Абад, что на полпути между Казвином и Аве. Кроме того, были образованы две большие слабосильные команды. Их построили колоннами и походным порядком отправили в Султан-Булах.

На флангах казаки и драгуны энергично отбивались; отходили медленно, и им удалось приостановить наступление турок по линии Мамаган – Куриджан.

На Ассад-Абадских высотах турки понесли большие потери в людях и конском составе. Наша артиллерия и пулеметчики с удобных позиций наносили неприятелю в течение двух дней неисчислимый вред. Турецкая армия была сильно расстроена. Она продолжала преследование и по Хамаданской равнине. Но жестокий отпор русских войск заставил турецкое командование отказаться от мысли атаковать еще один перевал – Султан-Булахский. Баратов учел обстановку и быстро привел расстроенные силы в порядок. Турки остановились, и наступило затишье. Штаб русских войск устроился за перевалом, в большой деревне Аве, расположенной у дороги, верстах в двенадцати к северу от Султан-Булаха. Удобных помещений было мало, а потому часть штабных учреждений разместилась в садах, в походных палатках. Командир корпуса поселился тоже в палатке.

* * *

Мы жили несколько дней сравнительно спокойно, после бурного отступления.

– А Вы знаете, – сказал мне Баратов, – я получил телеграмму: в Энзели высаживаются прибывшие пополнения… – вздохнул и добавил: – Немножко бы раньше. – Затем оживился: – По всей линии Энзели – Казвин вода в колодцах и речках заражена какою-то дрянью. Уже в Казвин ведь солдаты придут больные и усталые… Голубчик, помогите… Не могли бы Вы устроить питательные пункты. Кормить их борщом, чаем и подлечить в случае нужды.

Я смотрел на этого закаленного в боях генерала, на его твердый, энергический профиль, вспомнил Ах-Булах, наше отступление и подумал:

– А ведь ты один здесь, бедняга!

Баратов был один. Из России – никакой помощи и поддержки в течение десяти месяцев. Тыла нет. Начальника штаба нет. Помощников тоже нет. Кругом бездарность или интрига.

Я ночевал в Энзели. До глубокой ночи просматривал отчетные документы, составлял сметы. Устал. Лег на походной койке, а Погорелов на полу, расстелив бурку у двери. Проснулся внезапно от страшного грома и сразу не мог понять, в чем дело. Койка тряслась, барак дрожал, кто-то бил стекла. Погорелов кричал:

– Ваше высоко… Алексей Григорьевич!

Я люблю грозу. Люблю спать в дождь и грозу. Но это не была гроза. Удары шли снизу, – глухие, отрывистые, сильные. Я крикнул:

– Землетрясение, – и выскочил на улицу.

Все прекратилось. Было темно. Утром графиня говорит как ни в чем не бывало:

– Поедемте в Красный Крест, надо переговорить с Павлом Михайловичем.

Сказано – сделано. Белянчиков сегодня долго возится с машиной. Должно быть, застыла за ночь. Четыре шофера гоняют «форд» по двору, хотят разогреть.

– А Вы под горку пустите, она и согреется, – шутит графиня.

– Никак нет, может свернуть и разбиться.

Поставили на домкрат. Колесо без толку вертится. Наконец-то! Графиня взбирается одна в автомобиль и ей места только-только… Я с шофером.

Рано утром как хорошо мчаться на автомобиле навстречу свежести, новым видам, белому, ослепительному солнцу! Какой густой воздух! Временами кажется, что пьешь густую, холодную влагу…

Горизонт сегодня чист. Ни облачка. Обычно далеко, впереди, темно-серые облака, густой лес и гор не видно; они прячутся в облаках. Редкое явление – сегодня вся цепь открыта. До гор далеко, верст восемьдесят. Они темно-синие, местами черные с белыми пятнами. Издали не видно ни ущелий, ни дорог и, кажется, между нами и теми, что в Казвине, Тегеране и Керманшахе выросла огромная, неодолимая стена и что, когда подъедем мы к ней, не будет у нас сил перейти через стену эту… Жутко, но это мгновение… Мысль уже другая. Глаза смотрят покойно кругом на ровную поверхность равнины.