— И тогда я полетела к тебе, — вспоминала Асбита. — Я хотела узнать мужчину и спасти героя. Я заложила большую часть своих богатств карфагенским купцам, чтобы они дали мне свои корабли; возбудила храбрость наиболее воинственных из моего племени, чтобы они последовали за мной; и девушки, ходившие по моему примеру на охоту за львом и весь день проводившие на лошадях, взялись за копье, увлеченные моим безумным предприятием. Таким образом, однажды вечером, когда ты уже оплакивал все свои мечты о славе, ты увидел с вершины цитадели Нового Карфагена целый флот, прибывший из Африки. Помнишь ты это?… Скажи: помнишь ты, как ты меня принял?

— Да, и никогда не забуду, — ответил Ганнибал мягко. — Эти дни — мое самое приятное воспоминание.

— Ты принял меня как богиню, как будто Астарот, освещающая наши ночи, спустилась с неба, чтобы оказать тебе свое покровительство. Ты не смотрел на своих воинов и видел только меня одну; забыв на минуту свое честолюбие, ты проводил ночи со мной на террасах цитадели, и звезды были свидетельницами наших объятий. Но увы! Это счастье было подобно египетским розам, цветущим всего один день в вазах карфагенских богачей. Скоро к тебе вернулась твоя страсть к господству, стремление вождя. Больше, чем моей красотой, ты восхищался искусством моих нумидиек, когда они по вечерам за стенами города, собравшись с твоими военачальниками, стреляли из луков, скача на лошадях, распластывавшихся по земле, поднимая пыль своими брюхами. Мы боролись с олькадами, с вацеями — всеми этими иберийскими племенами, тогда воевавшими с тобой, а теперь признающими в тебе вождя; я билась, как солдат, и считала себя счастливой, когда во время продолжительных переходов, ты, по примеру наших лошадей, любовно прижимавших головы одна к другой, ласково наклонялся ко мне, ударяясь своим шлемом о мой, чтобы поцеловать меня… Теперь уже не то. Кто я? Только воин в твоем стане, друг, достойный благодарности за помощь, принесенную тебе, когда Карфаген тебя покинул и с тобой осталась всего горсть ветеранов и несколько слонов. В битвах, видя меня в опасности, ты бросался защищать меня; а потом в походах, в лагере — несколько дружеских слов, холодная улыбка, наравне с прочими твоими начальниками. Твое сердце закрылось для меня. Разве я не та Асбита, которую ты знал в Новом Карфагене? Ты разлюбил меня за то, что я подурнела и огрубела в войне? Скажи мне, и я снова превращусь в женщину, обвешусь драгоценностями, брошу своих амазонок и окружу себя греческими рабынями. Я стану натираться мазями, чтобы вернуть коже ее прежнюю свежесть, и буду следовать за тобой в твоих походах, лежа в носилках с пурпуровыми занавесами.

— Нет! — горячо возразил Ганнибал. — Я люблю тебя такой, какая ты есть. Возлюбленной Ганнибала только и может быть такая амазонка, как ты, которая сбивает с ног на своем коне неприятельских всадников.

— В таком случае почему ты бежишь от меня? Почему бросил меня, забывая всю сладость нашей первой встречи? Взгляни на этого соловья, которого ты хотел убить: среди лагеря, перед очарованными городами, он поет себе и поет, призывая свою самку, не обращая внимания на ужасы войны, не замечая запаха крови, поднимающегося с полей. Будем как он: забудем войну, чтобы любить друг друга, и понесем в бой наши тела, слившиеся в любви.

— Нет, Асбита, — сказал африканец с мрачным выражением. — Такое счастье невозможно: я люблю тебя; но мы не поймем друг друга. Ты жалуешься, что я вижу в тебе только амазонку, когда ты женщина; ты же, напротив, видишь во мне только мужчину, но я не только мужчина. Я не полубог, как ты себе воображаешь; я больше: я огромная военная машина, без сердца и сострадания, созданная для сокрушения людей и народов, попадающихся ей на пути.

Ганнибал сказал это с убеждением, ударяя себя в грудь, выпрямившись в мрачном величии, как бы подтверждая свою разрушительную силу.

— Я любил бы тебя, если бы был человеком, способным терять свое время на подобные нежности. Но где ты видела, чтобы орел проводил всю свою жизнь в гнезде, лаская свою самку, не чувствуя стремления взвиться за облака, чтобы оттуда ринуться на врага? Те, у кого есть когти, не могут ласкать, и я родился, чтобы мир стал моей добычей или чтобы он сокрушил меня… Любить! Сознаю — это приятно! В моей прошлой жизни, полной крови и борьбы, единственным счастливым временем были те дни в Новом Карфагене, когда мне казалось, что сама Танит, во всей своей божественной красоте, снизошла до моих объятий… Но у Ганнибала есть другие привязанности, привлекающие и захватывающие его: он любит свой меч, любит все, чем владеет враг. Я не могу спать спокойно, думая о Риме… О том, что хочу вырвать у него из рук… Как еще далеко до всего этого!

Амазонка сделала жест отчаяния при виде страстного увлечения, с которым вождь говорил о своих честолюбивых мечтах.

— Ты, может быть, спрашиваешь себя, не заняты ли мои мысли другими женщинами? — продолжал Ганнибал. — Кого же я любил, кроме тебя? Чтобы привязать к себе этих варваров, следующих за мной, чтобы узами родства сблизить их с моими предприятиями, и решился жениться на дочери иберийского царька. И что же — где она? Разве она следует за мной, как ты? Она осталась в Новом Карфагене за пряжей своей пестрой шерсти, и я даже не вспоминаю о ней, и ни на одну минуту меня не увлекла ее девичья красота. Люблю я тебя одну. Только в таких объятиях, как твои, закаленных привычкой к копью, Ганнибал может трепетать от страсти. Будь же достойна его: не думай как прочие женщины; не ищи новых объятий, присоединись ко мне в том, чего я желаю и ненавижу в стремлении назвать мир нашим.

И, как бы воодушевленный собственными словами, африканец со сверкающими глазами приблизился к Асбите, лаская ее руки, шепча ей свои горячие речи.

— Я хочу стать властелином мира, хочу, чтобы на земле существовал только Карфаген, потому что Карфаген — моя родина. Если бы я родился римлянином, то я сделал бы Рим владыкой мира. Я хочу затмить своим именем славу Александра Македонского, стать знаменитее его, завоевать еще больше земель, чем он, и мечтаю о более трудных победах, чем одержанные им над азиатскими народами, изнеженными плодородием почвы и богатством. Рим суров; он гораздо сильнее нашей торговой республики, снедаемой скупостью и удовольствиями; его же рука крепко держит и рукоятку плуга и копье… Кто сладит с Римом?… Александр! Как незавидна его слава! Легко было идти на завоевание мира сыну Филиппа, получив от него в наследство войско, привыкшее к победам, имея за собой покорное государство и с детства пользуясь уроками Аристотеля. Но нелегко Ганнибалу, покинутому родиной, без другой поддержки, кроме той, которую я сам могу найти себе; принужденному одновременно бороться с ожесточенными врагами и с изменой и кознями соотечественников; воспитанному вдали от отца, между хищными купцами, которые, держа меня заложником, старались избегнуть будущих опасностей, заглушая мои воинственные наклонности; не имеющему другого образования, кроме поверхностного занятия греческим языком, которому научил меня спартанец Сосилон. И, несмотря на все это, Ганнибал борется с роком и побеждает его. Если восторгаются завоеваниями Александра в стране солнца, то настанет день, когда весь мир содрогнется, увидев, что я повелеваю самой природой, раздавив людей, перебравшись через высочайшие снега, сдвинув целые горы, чтобы проложить себе дорогу… Взгляни на меня хорошенько, Асбита, и ты убедишься, что так же бесполезно пытаться пробудить в моем сердце человеческие чувства, как смягчить грудь огромного бронзового Молоха, стоящего у нас в Карфагене. Минуту тому назад, в одиночестве своей палатки, я чувствовал себя слабым и падал духом; теперь же, когда говорю с тобой, силы мои восстанавливаются. Взгляни на меня: ты увидишь человека, не боящегося ни людей, ни богов.