– Картина, которую ты видишь, всегда одна и та же?

Я заколебалась, но потом ответила:

– Да.

– Опиши мне ее, – потребовал муж, – с самого начала.

Только он произнес эти слова, как передо мной возникла новая картинка, невиданная до сих пор.

– Ну начинай, – поторопил Александр Иванович.

И я начала:

– Я много раз выходила замуж, и каждый раз неудачно… Но, очевидно, начав, трудно остановиться.

Слова лились потоком, картины сменяли друг друга, я торопилась, проглатывала концы фраз, боясь потерять нить повествования. Когда наконец я добралась до конца рассказа, стемнело. Я, только что бегавшая по Парижу, вновь очутилась в палате, соседки давно спали. Муж смотрел на меня молча.

– Это шизофрения? – робко поинтересовалась я. – Я похожа на сумасшедшую? Меня перевезут в Кащенко и станут лечить электрошоком?

– Это книга, – ответил муж, – детективная история о женщине и ее семье, о Даше Васильевой. Теперь ты должна ее записать.

– Как? – удивилась я.

– На бумаге, – сказал Александр Иванович, – помнишь, ты рассказывала мне, что в семидесятые годы относила в «Юность» криминальный роман, а тебе сказали: «Бабы детективы не пишут».

Я кивнула:

– Точно.

– Но теперь, – убеждал меня муж, – времена иные, вон у твоих соседок на тумбочках лежат Маринина, Полякова, Дашкова, сейчас женщины вовсю пишут криминальные истории. Времени у тебя навалом, начинай!

– Все-таки это ненормально, видеть сначала картину, а потом «влезать» в нее и жить в Ложкине, – пробормотала я.

– Ложкино? – удивленно переспросил муж.

Я осеклась, он ведь не знает, что историй очень много.

– Кто сказал тебе, что писатели нормальные люди, – усмехнулся Александр Иванович и ушел.

На следующее утро он принес мне пачку бумаги, десяток самых простых ручек «Корвина» и книгу «Двенадцать подвигов Геракла», яркое издание большого формата, предназначенное для детей.

Я села в кровати, подпихнула под спину подушку, положила на колени книгу и за четыре дня написала повесть «Крутые наследнички».

Я не могу объяснить вам, какое это наслаждение – писать. Я словно раздвоилась. Одна часть меня, превратившись в Дашу, жила и действовала в Париже и Москве, другая, полусидя в кровати, быстро водила ручкой по бумаге. Фразы вырывались на страницы, буквы путались, строчки сливались. Я бежала по Парижу, разыскивая убийцу Наташки и Жана Макмайера. Прыгала с лестницы, кокетничала с комиссаром, жила в огромном доме, гладила Снапа и Банди. Я была так счастлива, что у меня нет слов, чтобы описать вам это состояние.

Поставив последнюю точку, я отложила рукопись. Одна из моих соседок, Танюша, с любопытством спросила:

– Что ты там настрочила?

– Хочешь, возьми почитай, – сказала я и провалилась в сон.

Часа в три меня разбудил хохот. Танюшка, вытирая слезы, дочитывала последние страницы.

– Класс, – простонала она, – а продолжение будет? Дико интересно, что с этой идиоткой Дашей случится.

– Будет, – кивнула я, хватаясь за ручку, – непременно.

«За всеми зайцами» тоже родилась в больнице. Как наркоман, подсевший на иглу, я уже больше не могла не писать, меня влекло к бумаге и ручке, словно алкоголика к бутылке.

Впрочем, днем особого времени писать не было, оттягивалась я после отбоя. Игорь Анатольевич Грошев сначала сердился и упрекал меня:

– Вы же мешаете остальным спать!

Но мои соседки в один голос кричали:

– Нет, нет, пусть пишет!

Ночью я писала, а днем читала соседкам по палате вслух, потом стали подтягиваться женщины из других палат, им тоже было интересно. В конце концов Игорь Анатольевич сдался и отдал мне со своего стола маленькую лампочку на прищепке, которую я прикрепляла в изголовье кровати.

Теперь, когда ко мне приходили друзья и родственники, я быстро, не сопротивляясь, проглатывала очередные котлеты и стонала:

– Устала что-то!

– Ты поспи! – заботливо восклицали посетители и тут же испарялись.

Я, не испытывая ни малейших угрызений совести, вытаскивала рукопись и уносилась в Ложкино.

Один раз Димка, пришедший меня навестить, решил вывезти больную во двор. Я отказалась садиться в кресло на колесиках, оперлась на его руку и, звякая банкой, потащилась на улицу.

Мы прошли метров сто и наткнулись на Игоря Анатольевича. Хирург шутливо погрозил мне пальцем:

– Ох, Агриппина Аркадьевна, только из реанимации вышли, а уже с молодым человеком роман крутите.

Я хихикнула:

– Точно, нельзя же терять квалификацию!

Димка внезапно обиделся. Он то ли не понял, что врач шутит, то ли решил, что смеяться вовсе не над чем, и сердито заявил:

– Вы с ума сошла! Это же моя мама!

И тут я зарыдала. Игорь Анатольевич, перепугавшись, побежал в корпус за инвалидным креслом, Димка доволок меня до скамейки, усадил на деревянное сиденье и сурово спросил:

– Отчего у нас истерика?

Я молча лила сопли. Отчего истерика? Да от умиления. Димка всегда называл меня Груней, я и предположить не могла, что мальчик в душе считает мачеху родной матерью.

Наконец меня отпустили домой. Александр Иванович торжественно привез меня в квартиру, уложил на диван и сказал:

– Мы все убрали!

– Замечательно, – кивнула я.

– Может, поспишь? – поинтересовался муж.

Я поняла, что ему не терпится удрать на работу, и кивнула:

– Правильная мысль, я очень устала.

Он мигом убежал. Я осталась одна и незамедлительно принялась изучать обстановку. Меня не было в родных пенатах три месяца, и с первого взгляда стало понятно, что без хозяйки все пришло в упадок.

Правда, муж и дети постарались, как могли. Зеркало в ванной было покрыто грязными разводами, по нему явно водили мокрой тряпкой. Раковину отмыли до блеска, но краны были покрыты ржавым налетом. Середина гостиной сияла чистотой, под диваном и креслами серым одеялом лежала пыль, пуделиха выглядела словно худой валенок, кошка потускнела, а тефлоновые сковородки кто-то от души поскреб железной мочалкой. Следовало, засучив рукава, приниматься за работу.

Я распахнула холодильник и покачала головой. Все полки девственно-чисты, только на одной лежало яйцо, шоколадное, киндер-сюрприз. Я захлопнула дверцу и увидела на подоконнике гору пустых лоточков, очевидно, мои домашние питались лишь быстрорастворимой бурдой под названием «Обед Магги».

Сдерживая гнев, я позвонила мужу и спросила: