Эта идея о возложенной на великого князя свыше обязанности (нет, даже не обязанности, а священном долге как последнего независимого православного государя) защищать православную веру, церковь и все «православное христьянство» от бусурман и еретиков прослеживается во многих посланиях, адресованных православными иерархами и книжниками московским государям – от Ивана III до Ивана IV. Достаточно вспомнить многословные послания к нему, написанные митрополитом Макарием, новгородским архиепископом Феодосием и протопопом Сильвестром, – все они не давали молодому Ивану забыть о его долге![285] Да что там в посланиях, которые не выходили за узкий круг приближенных к государю лиц – в тех же летописях или всякого рода исторических и воинских повестях этот мотив прослеживается не менее четко. «Задонщина», «Сказание о Мамаевом побоище», «Казанская история» – все эти произведения русской книжности, пользовавшиеся немалой популярностью среди русских книгочеев, так или иначе, но обращались к этой теме. И мог истинный православный государь не соответствовать этим ожиданиям?

И наконец, третья идея. В Москве, судя по всему, помнили о тех временах, когда вся Русская земля считалась совместным владением всего семейства Рюриковичей, и не забыли слова Всеволода Большое Гнездо, сказанные им в 1207 г. Тогда Всеволод, узнав про то, что черниговские Ольговичи «воюют с погаными землю Рускую», решил вмешаться в борьбу южнорусских князей, заявив: «То ци тем отчина одинем Руская земля, а нам не отчина ли?»[286] Ну а раз так, то, позиционируя себя в качестве наследников древнерусских князей, потомков великого Владимира Мономаха, московские Рюриковичи, почувствовав свою силу, в конце XV в. открыто заявили о своих претензиях на все русские земли, в том числе и на те, что в свое время, во 2-й половине XIV в. и позднее, вошли в состав Великого княжества Литовского. Эта недвусмысленная заявка на «Ярославово наследие» предопределила дальнейший характер отношений Москвы с Вильно, Краковом и Варшавой. И когда русские послы заявляли литовским, что миру с Литвой не бывать до тех пор, пока под властью Ягеллонов будет оставаться «вся Русская земля, Киев, и Смоленеск, и иные городы», которые, по мнению московских дипломатов, «с Божьею волею, из старины, от наших прародителей наша отчина»[287], то войны было не избежать, тем более что и та, другая сторона отнюдь не собиралась отказываться от благо (и не очень) приобретенных владений, апеллируя к праву сильного, мотивируя тем самым законность своего владения тем же Смоленском или Киевом тем, что-де «тот столец Киев есть и будет, дали Бог в моцы, в руках и держаньи его Королевъское милости»[288]. Но на всякую силу найдется еще большая сила (впрочем, не в силе Бог, но в правде, а правда, по мнению московских книгочеев, была на стороне их государя), и раз литовские великие князья и польские короли не намерены вернуть принадлежащие московским государям по праву земли – то пусть тогда спор разрешится на поле брани и сам Господь решит, кто прав, а кто нет (ибо война и есть Божий суд). «Перемирье с братом своим додержим по перемирным грамотам, – заявил Иван Грозный литовским послам 16 марта 1559 г. на прощальной аудиенции, – впредь правду и неправду меж нас всемогий Бог розсудит»[289].

Кроме этих трех, если так можно выразиться, «генеральных» идей post factum можно вести речь и о других, более приземленных и прагматичных целях войны, которые, быть может, не были столь же четко артикулированы, но принимались в расчет в Москве. Взять хотя бы то же завоевание новых земель. Ведь оно позволяло не только увеличить число налогоплательщиков, пополнить государеву казну за счет взятой добычи, но и накормить (в прямом и переносном смыслах) многочисленных голодных, злых и свирепых детей боярских и прочих служилых (у которых, как у того солдата из андерсеновской сказки, мелких денег не было, а крупных и не водилось). Вот уж для кого латинское выражение vivere est militare, «жить – значит сражаться», было исполнено реального смысла. Нужда и невозможность не то что снарядиться на государеву службу «конно, людно и оружно», но порой и просто прокормиться с мельчающих вотчинишек и поместий, реальные размеры которых чем дальше, тем реже соответствовали занесенным в служебную документацию Разрядного приказа поместным окладам, понуждала служилых рассчитывать на короткую и победоносную войну. На ней можно было ополониться, нахватать «животов», получить царское жалованье и награды и рассчитывать на увеличение того же поместного оклада за доблестную ратную службу, «полонное терпение» и прочие перенесенные на государевой службе тяготы. Многочисленные и регулярные войны позволяли к тому же сбросить и растущее социальное напряжение в обществе, канализировав накапливающуюся энергию пассионариев не на внутренние разборки, а против внешних врагов.

Не стоит забывать также и о цене войны не в финансовом ее измерении, но и в людском. Ресурсы Русского государства были ограничены, а если учесть отмеченную нами прежде тенденцию к профессионализации войны, то Москва не могла позволить себе щедро расходовать живую силу, в особенности детей боярских. Конный лучник – товар дорогостоящий, требующий немалых расходов на свою подготовку и содержание (пожалуй, что и больших, чем конный копейщик). Можно вспомнить фразу выдающегося отечественного оружиеведа М. В. Горелика, который в свое время отмечал, что изготовление лука хотя и длительный процесс, но относительно несложный, в то время как «успешное же овладение этим видом оружия требует многолетних, постоянных, многочасовых тренировок». Как результат, «массовое наличие лучников был возможно прежде всего в относительно отсталых обществах либо там, где пережитки родового строя оставались чрезвычайно сильны и имелась многочисленная прослойка свободных общинников».

Татарские юрты, с которыми приходилось иметь дело Москве, относились к такого рода сообществам, и отнюдь не случайно в Крыму именно ногайские воины почитались самыми свирепыми и боеспособными[290] – очевидно, что это было связано во многом с тем, что для ногайского общества были характерны более отсталые, нежели в собственно крымском, социальные отношения.