Наконец угловую дверь распахнул одетый в парадную форму с золотой расшивкой придворный офицер. Девлет-Гирей, в дорогом ханском одеянии, в белой чалме, украшенной драгоценными камнями, с кинжалом на поясе, с холодным, несколько презрительным выражением лица, властно вошел в зал. Все приветствовали его возгласами и вставанием. Хан преклонил голову и поднялся на трон, за которым на стене отливал золотом гобелен, увенчанный полумесяцем.

Совет открыл как духовное лицо казыаскер Фейзула-эфенди. Он по традиции начал с молитвы, с обращения к Аллаху. А затем произнес речь и прочел провозглашаемую им, учителем магометан, фетву. В этом обращении-законе к крымцам, кто исповедует ислам, напоминалось, что Девлет-Гирей получил инвеституру, то есть утверждение, на ханский престол от халифа всех правоверных магометан Абдул-Гамида, султана Порты. И всякий, кто поддержит самозванца Шагин-Гирея, будет объявлен преступником против веры и подвергнут суровому наказанию.

Зодич не спускал глаз с мурз, агов и беев, собранных здесь со всего полуострова. Их возбужденность и манера моментально соглашаться со всем, что ни говорил хан, эфенди или нуррадин-султан, выказывали не покорность, а неуверенность. Вслед за казыаскером фетву подписал и старейший муфтий Ахмет-эфенди. Участники Совета, призванные священнослужителями, беспрекословно приняли на фетве присягу. Хан выслушал, не перебивая, тех, кто пожелал выступить. Зодич понимал не всё, что обсуждалось на Диване. Многие слова и выражения были диалектными. Уяснил он одно: хан снова пытается собрать войско и выступить навстречу Шагин-Гирею, вступившему с войском в Тамань. Шебиб-Гирей – султан посылался для этого в Карасубазар, другой воевода Ор-бей-султан – в мансурскую фамилию. После бессвязного разговора на разные темы хан объявил Совет закрытым и удалился в покои. Сановники еще задержались, стали обсуждать цены на оливковое масло, поднявшиеся в последнее время. Зодич был немало разочарован. Ничего ценного узнать не удалось. И необходимо было связаться с конфидентом, греком Панаиодом.

Только благодаря Рубену, разыскавшему грека, встреча эта состоялась. Новости, раздобытые конфидентом, были обнадеживающими. Ханская партия неуклонно теряла силу. Поддержать его отказались девять мурз из десяти, к которым был отправлен Казы-Гирей-султан. Так же поступили ширинский бей и люди из мансурской фамилии, бывший визирь Багадыр-ага, Абдувелли-паша и другие. Старейший мансурский муфтий Ягья-эфенди в проповеди своей отверг фетву, обвинив Девлет-Гирея не только в том, что он имеет чужих жен, но и мальчиков в удовольствие свое собирает. Не преступление ли это еще большее против веры Аллаха, чем поддержка Шагин-Гирея? А почтенный Абдувели-паша заявил хану, что «вам хорошо, поскольку имущество свое убрали на суда и сами со своими приближенными готовы к отплытию, а мы свое отечество оставлять не намерены». И, наконец, приехавший из Царьграда мурза предупредил, чтобы не питали надежды на помощь Порты, ибо она с русской государыней подписала договор о вольности татарской. Все это, свидетельствующее о растущем противодействии народа Девлет-Гирею, имело настолько важное значение, что Зодич немедля выехал из Бахчисарая с конфидентом. Через Кезлев они прибыли в Перекопскую крепость, к князю Прозоровскому.

То, что Абдул-Гамид не собирается начинать новую войну с Россией, косвенно подтвердило согласие начальника турецкого гарнизона Орду-агаси вывести воинов из Тамани. Путь на Бахчисарай Шагин-Гирею был открыт. Корпус Суворова придавался ему в помощь для продвижения по Крымской земле.

Дни Девлет-Гирея на ханском престоле были сочтены.

Потемкин вернулся в Петербург в пасхальный день, 16 апреля. Всеношную он отстоял в попутном маленьком сельском храме, дивясь тому, с какой истовостью и благостным трепетом вел службу старенький батюшка, с красивым, не по возрасту сильным голосом. Потемкин, не удержавшись, щедро пожертвовал деньги на нужды храма. Он почти всегда, сам того не сознавая, легко сходился со служителями Божьими, которые, в свою очередь, находили в нем нечто духовное, родственное.

Полуторамесячное отсутствие в столице, отдых в Москве, у матушки, и в своем имении, служебные поездки в войска, – вольность в поступках и отдаленность от двора способствовали укреплению здоровья. Но даже на отдыхе Григорий Александрович вел непрестанную переписку, контролировал деятельность Военной коллегии и ход крымской кампании. Дважды к нему вызывался полковник Генштаба Герман и представлял доклад о создании Азово-Моздокской линии. План этот, всесторонне разрабатываемый второй год, был окончательно составлен и подготовлен для представления императрице. И он торопился это сделать, понимая неотложность укрепления границ российских.

В День рождения Екатерины, который, по обыкновению, пышно отпраздновли при дворе, Потемкин выслушал от нее упреки за долгое отсутствие и за то, что перестал писать «цыдули» и редко появляется в ее покоях. Торжественный настрой вокруг не позволил ему напомнить о Завадовском, который избегал светлейшего князя, как демона, и о Григории Орлове, исполняющем в отсутствие «Гришенки» обязанности генерал-адъютанта. Доверенные люди постоянно осведомляли Потемкина об интригах, плетущихся против него Никитой Паниным и братьями Орловыми. В этом не было ничего нового. С главой Иностранной коллегии как будто были установлены в последний год приемлемые отношения. Стало быть, идея Никиты Ивановича свергнуть Екатерину с трона, чтобы передать корону ее сыну, не отринута! Этот старый лис четко сознает, что, пока рядом с государыней Потемкин, сей маневр не осуществить. Понятна была неприязнь и Орловых. Фаворитствовать, участвовать в делах государственных и лишиться вдруг привилегий, отойти в тень Ее Императорского Величества. Обо всех плутнях Потемкин не преминул сообщить «матушке Екатерине». В ответной записке она его успокоила и пообещала приструнить Панина, направив к нему вице-канцлера Остермана, назначенного, между прочим, по рекомендации самого «милюши».

Спустя три дня после чествования Екатерины, узнав только что из депеши об избрании Диваном 23 марта крымским ханом Шагин-Гирея, Потемкин в приподнятом настроении отправился на ранее условленный прием к императрице. Его пропустили вне очереди, как всегда.

Сердце сжалось, когда он вошел в такой знакомый кабинет с массивным столом, отражающимся в зеркальной глади паркета. Был понедельник, 24 апреля, и в открытую форточку высокого окна доносились трели скворца, облюбовавшего вершину липы, в мелких листочках, видную в нижние шибки. За отдельным секретарским столом никого в этот час не было – ни Завадовского, ни Безбородько – малороссов, обласканных императрицей. Она ждала его в уединении. И едва он, по привычке шагая армейской поступью, громко двинулся к ней, как Екатерина поднялась и, шелестя платьем, вышла из-за стола. В большой комнате было солнечно, и глаза любимой женщины светились, казались крупней и прекрасней, чем прежде. Она шутливо сморщила переносицу и, шепнув что-то неразборчивое, поцеловала его в губы. Он одной свободной рукой обнял ее за плечи, прижал к себе. И ощутил порывистое ответное движение… Но тут же его венчанная супруга отстранилась, быстро заметила:

– Не по этикету, батенька, поступаешь. Сперва о делах, а потом о сердечных тайнах…