В ту страну, куда мы плывем, —

зал уже не просил, а требовал в едином порыве: «Даешь «Москву кабацкую»! Браво!» И Есенин читал, читал и читал.

Все как-то побледневшие зрители повскакали со своих мест и бросились к эстраде, обступив ее со всех сторон. Все оскорбленные и завороженные им забрались на сцену, на которой покачивался в такт своих стихов поэт-чародей. Широко раскрытыми неподвижными глазами слушатели глядели на него и ловили каждый его жест, каждое слово. Они не отпускали его с эстрады, пока поэт не изнемог. Когда же он не в силах был уже произнести ни слова, только провел себе ладонью по горлу, толпа стащила его со сцены, подхватила на руки и с шумными возгласами понесла из зала по лестнице вниз, на улицу.

Есенин не в силах был сопротивляться, только умолял испуганно:

— Погодите! Ребята! Вы что?! Пустите, ради бога! Эрлих, помоги, твою мать! С ума сошли, что ли?

Есенина, что называется, «разрывали на части». Какая-то девица стащила его носовой платок и в экстазе прижала к губам. Две поклонницы тянули в разные стороны его белый шарф.

Кто-то сорвал с него галстук-бабочку, и все это под общий визг восторга. Когда Эрлих подогнал пролетку, Есенин уже кое-как вырвался от вцепившихся в него поклонниц. Он вскочил на нее и, оторвав последнюю пуговицу от пиджака, бросил в толпу.

— Нате! Больше нету. Только на ширинке остались, но их уж в следующий раз! Адью! — и помахал всем на прощанье рукой.

— Куды вас? — весело спросил извозчик, наблюдавший всю эту картину.

— Давай в хороший кабак, отец! Обмоем «Москву кабацкую», Вольф, — скомандовал Есенин.

— Это мы мигом, — хлестнул лошадь извозчик.

— Вот это успех, Сергей! Потрясающе! Я такого еще не видел, — восторженно сказал Эрлих, когда пролетка тронулась и толпа почитателей осталась позади.

— Да, чуть не разорвали! Глянь, шею оцарапали! — испуганно ощупывал себя Есенин.

— Хорошо, девицы кудри твои не растащили на память, — засмеялся Эрлих.

— Кудри хрен с ними, еще вырастут! Слава богу, яйца не оторвали! — ответил, устало улыбаясь, Есенин.

— Блока я знал уже давно, но только по книгам, — вдохновенно рассказывал Есенин Галине Бениславской, когда они белой весенней ночью брели по набережной Невы. — Был он для меня словно икона, и еще в Москве я решил: доберусь до Петрограда, обязательно его увижу. Дал себе зарок: идти к нему прямо домой. Ну, сошел я на Николаевском вокзале с сундучком за спиной, стою на площади и не знаю, куда идти дальше. Тебе интересно, Галя? Не заболтал тебя?

— Мне все интересно! Все, что с тобой связано, Сережа, — ответила она, влюбленно глядя на Есенина. — И потом, ты красочно рассказываешь. Я так живо все представляю! А эта чудесная белая ночь!.. Я раньше никогда ее не видела!

— Ну хорошо. Устанешь слушать — скажи! Так вот, пру я по Невскому. Народ толкается, шумит… Кого ни спрошу: «Где тут живет Александр Блок?» — никто не знает. Догадался зайти в книжную лавку. И что ты думаешь, раздобылся там адресом. Блок у них часто книги отбирал, и ему их на дом присылали. Тронулся в путь, а идти далеко. С утра ничего не ел, ноша все плечи оттянула. Ну, иду и иду. Блока повидать — первое дело… Наконец дошел до дома, где живет Блок… Вошел в парадную, поднялся по лестнице. Вот и дверь его квартиры… Представляешь, Галя, стою и руку к звонку не могу поднять. А вдруг сам Александр Александрович дверь откроет!

— Я бы тоже не решилась, — прошептала Галя.

— Вот, вот… так что сошел вниз и пошел со двора, по черному ходу. Поднялся я, а у них дверь открыта. Встречает меня кухарка: «Тебе чего, паренек?» — «Мне бы… Александра Александровича повидать». Кухарка пристально поглядела на меня и, вытерев руки о передник, сказала: «Ладно, пойду скажу, только ты, милый, выйди на лестницу и там постой. У меня тут, сам видишь, кастрюли, посуда, а ты человек неизвестный. Кто тебя знает!» Она ушла и дверь на крючок закрыла. Наконец дверь открылась опять: «Проходи, только ноги вытри». Я вошел на кухню, поставил сундучок, шапку снял. И вдруг из комнаты вышел сам Александр Александрович…

— Ой! — восторженно воскликнула Бениславская.

— Я тоже про себя ойкнул, — засмеялся Есенин. — Еще бы! Он такой высокий, статный, помню, в домашней фланелевой куртке и в белой рубашке. «Здравствуйте! Кто вы такой?» — спросил он меня довольно холодно.

«Я… я, — говорю, — Сергей Есенин, привез вам свои стихи. Вам одному и верю. Как скажете, так и будет», — выпалил я. «А я-то думал, вы из Шахматова, — улыбнулся Блок уже приветливо. — Ко мне иногда заходят земляки. Ну, пойдемте, — и Блок повел меня в гостиную и усадил за стол, потом спросил: — Ну-с, так что там у вас?» Я достал из-за пазухи тетрадку со стихами. Подал. Блок стал читать, изредка поглядывая на меня. «Да, интересно, интересно. Ну надо же!» — усмехался он и качал головой. Он читает, а я пот платком вытираю. Блок заметил, улыбнулся: «Что вы? Неужели так жарко?!» — «Нет, это я так! Первый раз в жизни настоящего поэта вижу!» — ляпнул я и осекся, замолчал. Блок засмеялся. «Ну хорошо, а чего хотите? Полина Николаевна, — крикнул он кухарке, — угостите гостя чаем! — Потом поглядел на меня и добавил: — Может быть, и от яичницы не откажетесь? — Я пожал плечами. — И яичницу соорудите! — крикнул он в дверь. — А пока она приготовит, может, почитаете? Хочу ваш голос послушать». Он протянул мне мою тетрадку, а я вскочил и говорю: «Да я на память» — и запел…

— Как запел? — переспросила Бениславская, останавливаясь.

— Так и пел:

Ты поила коня из горстей в поводу,

Отражаясь, березы ломались в пруду.

Я смотрел из окошка на синий платок,

Кудри черные змейно трепал ветерок.

Есенин, тоже остановившись и облокотившись на гранитный парапет, глядя на Галю, спел свою песню до конца:

И под плач панихид, под кадильный канон,

Все мне чудился тихий раскованный звон.

— Грустно! Грустная любовь у тебя, Сережа, — сказала Галя, помолчав, после того как Есенин кончил петь.

Есенин захохотал:

— Черт возьми, Галя! Именно так Блок и сказал: «Грустно! Любовь у вас грустная, Сергей Александрович!» А я ему тут же другую запел, веселую, — и Есенин снова запел, громко, удало, разухабисто:

Выткался на озере алый свет зари.

На бору со звонами плачут глухари.

Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло.

Только мне не плачется — на душе светло.

Редкие прохожие и влюбленные парочки стали останавливаться и прислушиваться к есенинскому пению. Но тот ничего не замечал вокруг, он пел Бениславской страстно, призывно:

Знаю, выйдешь к вечеру за кольцо дорог,

Сядем в копны свежие под соседний стог.