День тянулся медленно; было добыто множество разной дичи, и перипетии убийства очень увлекали. Я совсем забыл о синяках, которые набил о седло. Самой долгой и драматичной оказалась, как ни странно, охота Иокаса за самой медленной птицей — болотной цаплей. Невозможно было поверить, что это нерасторопное создание способно перехитрить опытного охотничьего сокола, но так почти и случилось. Цапля показала такую изворотливость, что заставила Иокаса ругаться от восхищения. Хотя в горизонтальном полёте она очень медлительна, но благодаря большим вогнутым крыльям быстро взлетает вертикально, почти как воздушный шар, — сокол же кругами набирает необходимую высоту для решающего удара. Старая цапля использовала это своё преимущество с таким мастерством, что погоня продолжалась несколько миль. Дважды то ли сокол ошибался, определяя расстояние до неё, то ли цапле удавалось уклоняться от удара, поскольку он, промахнувшись, терял превосходство в высоте и вынужден был вновь трудиться, кругами подниматься ввысь, чтобы занять необходимую позицию. Но в конце концов, когда обе птицы уже устали, он нашёл нужную точку и угол атаки, внезапно ринулся на цаплю, и они, кувыркаясь, с криком упали с неба на землю.

Солнце миновало зенит, когда мы прекратили охоту, все группы вновь сошлись на склоне холма, на восточной стороне, где в глухих зарослях находился старый заброшенный мраморный фонтан.

Струя родниковой воды, журча, бежала среди камней, воздух был сладок и насыщен влагой. Здесь мы и расположились на отдых и открыли присланную с катера плетёную корзину со снедью. Прохладная тень обволакивала покоем и располагала к дремоте, и Иокас было уснул, когда прискакал посыльный с катера и сообщил, что его зовут по неотложному делу в город. Иокас тут же вскочил и с вернувшимся к нему чувством юмора пообещал прислать катер обратно, чтобы он забрал нас ещё этой ночью. Мы с Бенедиктой остались вдвоём. Я смотрел, как она ходит среди соколятников, курит сигарету, и моё сердце сжималось от того же чувства, что и тогда, когда она появилась из тумана и подъехала ко мне. Это было чувство тревоги, насторожённости, — чувство, что я ввязался в поединок, в котором моей уверенности в себе или моему самоуважению, возможно, будет нанесён невосполнимый урон. Вздор! — подумал я. И всё же в глубине души жгло неодолимое желание идти до конца — казалось, абсолютно ничто не может поколебать его. Глаза мои и душа алчно вбирали её светлую абстрактную красоту, но помимо того существовал некий внутренний императив — словно в этом была моя судьба. Да, я родился для того, чтобы со мной произошла эта невероятная, эта колдовская история. Так что я со спокойствием совершенно счастливого человека ответил утвердительным кивком, когда она сказала:

— Я отошлю их всех в лодку, но сама останусь с тобой на ночь. Согласен?

Последнее «Согласен?» было произнесено с излишней печалью, и я во искупление прежнего своего невнимания с чувством сжал её тонкие пальцы. Итак, мы сидели рядышком на траве и ели гранат, не обращая внимания на суматоху сворачивавшегося лагеря. Нам оставили спальные мешки, вино и продукты, фонари, сигареты и лошадей. Наконец долгие сборы были закончены. Мы стояли в зелёном предвечернем свете и смотрели вслед кавалькаде всадников, мчавшихся по равнине к морю. Когда они скрылись из виду, она задумчиво разделась, ступила в разбитую мраморную чашу фонтана и подставила ладони под обжигающе холодную пенистую струю, крича от восторга. Мы долго плескались вместе в ледяных брызгах, наконец, дрожащие от холода и мокрые как рыбы, выбрались из воды и легли, прижавшись друг к другу. Но прежде чем отдаться страсти, не делая ещё даже таких попыток, притихшая и дрожащая в моих объятиях, она сказала фразу, которая мне, ошеломлённому происходящим, показалась такой же нормальной, такой же естественной, как плеск и журчанье воды, падавшей в плоскую чашу фонтана ниже по склону.

— Никогда не проси меня рассказать о себе, слышишь? Если захочешь что-то узнать, можешь спросить Иокаса. Есть много такого, что я сама о себе не знаю. Я не должна чего-то бояться, понимаешь?

Мне её просьба показалась совершенно логичной, и я дал обещание, тут же скрепив наш уговор поцелуями, от которых перехватывало дыхание, от которых в крови словно лопались пузырьки кислорода. Сияло низкое солнце, немолчно звенела вода: всё было ясным, словно вымытым. Мы погрузились глубже, чем в боль, в это бездонное неведение. И тут опять (как всегда, когда мы любили друг друга физически) она стиснула зубы, как в агонии, и выдавила: «О, помоги мне, пожалуйста, спаси, ты должен спасти меня». Неловкий Галаад[56]родился. Я клялся спасти её — как, я не знал. А про себя повторял, — как постоянно повторяю с тех пор: «Конечно, дорогая, конечно, но от чего, от кого?» Но никогда не получал ответа, только набухала боль между нами; она ещё крепче прижималась ко мне, словно желая раздавить её, словно желая остановить пульсирующую боль огромного кровоподтёка. К нашей чувственности примешивалась своего рода бессознательная жестокость — я хочу сказать, поцелуи скорей причиняли боль, чем доставляли наслаждение. И всегда было это

«Спаси меня!», но потом она лежала словно олицетворение трупного окоченения: губы синие, сердце так колотится, что она едва может дышать. Наконец её затуманенный взгляд прояснялся и в нём пробуждался ужас. Близость хотя бы на мгновение помогала ей забыться. Бенедикта свербила у меня в мозгу как неотвязная, но неопределённая мысль.

Невдалеке пролетела стая ни о чём не подозревающих шумных птиц, кажется скворцов, и облаком села на дерево. Бенедикта нашарила карабин, который нам оставили заодно с лошадьми, и принялась стрелять. Она стреляла блестяще — не задумываясь, как женщина, подводящая лицо, и без промаха. Птицы начали падать на землю, как перезрелые фрукты. Она расстреляла целый магазин и только потом бросила горячий карабин на спальный мешок. Как легко она могла вызвать у меня отвращение. В этой её противоречивости была своя красота. Она отошла к роднику и опустила лицо, почти касаясь губами бьющей пенистой струи. Я смотрел на неё, куря сигарету, и мне казалось, что она и есть та девушка, которую жаждала моя душа, и я испугался силы своего чувства. Прежде я никогда не боялся потерять женщину — новизна была важней. Завтра возвращаюсь в свою Перу, решил я, хотя бы только ради того, чтобы избавиться от этого удушающего чувства неопределённости. В конце концов, мне такая богатая и прочее, и прочее любовница вряд ли по карману… Мысли взлетели стаей воробьёв, но, прежде чем они снова успокоились, Бенедикта сказала:

— Для меня всё ясно — ты меня не покинешь. Никогда прежде не испытывала такого чувства.

Она всегда так говорила: чувствовала, что мужчины ждут этого. Смысла в самоанализе не было теперь почти никакого. Заставив рассудок умолкнуть, я с ещё большим неистовством прижался к податливым и трогательно трепещущим губам. Мы слились воедино, как сложенная опасная бритва японской выделки.

Я отодрал двух огромных пиявок с задней стороны бедра, почувствовав наконец их укусы; они до того напились моей крови, что чуть не лопались. Бенедикта отыскала в корзине солонку и посыпала их до тех пор, пока они, извиваясь в пыли, не исторгли кровь обратно. Видно, ей нравилось, как они корчатся. Я пошёл к источнику сполоснуться. Теперь была её очередь смотреть на меня, и я со смущением чувствовал на себе её внимательный взгляд.