— Гаврила, тебя сожгут! За жадность. Тебе «подведут черту». Ты будешь корчиться в огне, а я не протяну тебе руку помощи. Ты темный человек. А еще алхимик! Еще Эскулап. Знаешь, что говорили древние? Aes omnibus commun is! «Искусство — общее достояние!» А ты экономишь на угле.

— Тому рубль, другому рубль, — кричал в полном упоении Гаврила. — Что ж ваши друзья-товарищи не несут деньги? Растащили дом по нитке. Харчились всю зиму, а теперь носа не кажут. Идите в школу, требуйте долги!

— Какие долги? Студенты разъехались по домам.

— Вчера, в Охотных рядах встретил этого, как его… Маликова. Рожа голодная, так по пирогам глазами и шарит. Я ему говорю, когда, мол, долг вернешь, убийца? А он оскалится: «А ты кто таков?»

Продолжение рассказа Никита уже не слышал. Он схватил вчерашние неоконченные картоны и бросился вниз по лестнице, прыгая через две ступени.

Может, и впрямь сходить в школу? Может, есть сведения об Алешке? Да и следует узнать, не хватились ли пропажи двух паспортов.

Сухарева башня встретила Никиту непривычной тишиной. Славное время — отпуска! Пылятся на полках навигацкие словари, лоции и карты, отдыхают натруженные глотки педагогов, сохнут без употребления розги, сваленные в углу «крюйт-камеры».

Но не все студенты разъехались по домам. Кого задержали за провинность, кого забыли родители и не выслали денег на дорогу, а некоторым было просто некуда ехать. Оставшихся в Москве школяров, чтобы не шатались без дела, сторож Василий Шорохов приспособил чинить поломанный школьный реквизит.

Столярная мастерская расположилась во дворе в тени тополей. Колченогие столы, разломанные лавки и стулья были свалены в гигантскую кучу, словно не для починки, а для невиданного аутодафе скорбных останков навигацкой школы. Между деревьев были натянуты в два яруса веревки, и развешенные на них для просушки карты напоминали паруса допотопного корабля. Над этой странной мастерской гордо реял прикрепленный к бузине морской вымпел. Шорохов собственноручно подновлял его красками и штопкой.

Когда Никита пришел на школьный двор, Шорохов, сидя на корточках, варил на костре клей.

— Здравствуй, Василий. Скажи, Котов появился?

— Котова вашего мыши с кашей съели, — ответил Шорохов, не оборачиваясь.

— А Фома Лукич где?

— Придет сейчас, обождите.

Шорохов поднялся, вытащил из кучи поломанной мебели кресло и поставил его перед Никитой, не то предлагая сесть, не то приглашая заняться починкой.

— Какова пробоина, а? — задумчиво сказал он, стараясь запихнуть под гнилую обшивку сиденья торчащие во все стороны пружины. А, черт с ним! — И сторож, схватив кресло за ножку, с размаху бросил его в общую кучу. К ногам Никиты из недр хлама выкатился помятый глобус.

— Черт с ним! — весело повторил Никита и ударил по глобусу ногой. — Василий, дай-ка я твой портрет нарисую.

— Не велика персона. А рисовать, как бомбардир русского флота клей варит, это, прости господи, срам.

— Я потом пушку пририсую. Стань у тополя. Ну, пожалуйста. «Хороша фигура, — думал Никита, быстро водя углем по бумаге. — Пушку надо справа пририсовать. А из тополя сделаем фокмачту…»

Кончить портрет Никите не удалось, потому что во дворе появился Фома Лукич, и сторож, смущенный, что его застали за таким странным занятием, как позирование, повернулся к живописцу спиной.

— Как поживаете, батюшка князь? — писарь непритворно был рад видеть Никиту.

— Благодарствую. Поговорить надо, Фома Лукич.

— Пойдемте ко мне.

В библиотеке было прохладно и тихо, как в церкви. Одинокая оса билась в стекло. Никита привычно пробежал глазами по золоченым корешкам книг, и тоска сжала его сердце: «А ведь я сюда не вернусь, — подумал он. — Уеду и не вернусь».

— Какие новости, Фома Лукич? Был ли где пожар?

— Как не быть? Каждый день горит.

— А ловят ли разбойников?

— Как не ловить? На святой Руси да не бывать разбойникам! — Писарь нагнулся к уху Никиты, и, прикрыв ладонью рот, прошептал скороговоркой: — От Котова письмо пришло.

— Да ну? — удивился Никита.

— Оч-чень странное письмо. Не знаю, что и думать. Не арестовали ли вашего штык-юнкера?

— За что его можно арестовать?

— А заговор? Государыню хотели отравить.

— Одумайся, Фома Лукич. Котов-то здесь при чем?

— Штык-юнкер человек темный. Мне его осведомленность во всех делах всегда была подозрительна. Про Корсака он тогда первый бумагу написал.

— А что? — насторожился Никита. — Был и второй, кто написал донос на Алешку?

— Нет. Замяли дело. Про вашего друга вспомнят только осенью.

— Слава богу. А что написал Котов в своем письме?

— Отставки просит по болезни. Но письмо писал не он. Я его руку хорошо изучил. Да и стиль чужой.

— Откуда письмо?

— Неизвестно. Писано в дороге, такие конверты и бумагу дают обыкновенно на постоялых дворах.

— Так почему ж ты все-таки решил, что Котов арестован?

— Насмотрелся я, батюшка, за свою жизнь. Был человек, и не стало человека — значит, либо умер, либо арестован.

— Я по нему тужить не буду. Дали ему отставку?

— Дали, — кивнул головой писарь. — Но все это мне очень не нравится.

— Скоро я уеду, Фома Лукич. Запиши мой адрес в Петербурге. Если что узнаешь нового — сообщи.

На пороге своего дома Никита встретил теткиного кривого лакея. Сапоги он сменил на белые чулки и туфли с пряжками. Франт, да и только! В руке он сжимал пузырек со снадобьем и вид имел таинственный. Никита давно заметил, что все клиенты выходят от Гаврилы с таким же таинственным выражением лица, словно только что запродали душу дьяволу и теперь прикидывают — не продешевили ли.

Лакей поклонился, не подобострастно, а как-то даже изящно, и сообщил, что княгиня Ирина Ильинична сегодня в духе, всех принимает и со всеми любезна, и коли видеть тетушку надобность у Никиты не отпала, то лучшего дня, чем сегодняшний, придумать трудно. И Никита опять пошел к тетке.

Дом Ирины Ильиничны, словно отображая настроение своей хозяйки, был на этот раз тих и благопристоен, ни криков, ни ругани. Черного пса куда-то убрали, в цветнике возился садовник с кривыми ножницами. Уже знакомый лакей сразу провел Никиту в гостиную и напоследок шепнул:

— Спасибо за лекарство, барин.

Гостиная, большая продолговатая комната на пять окон, носила отпечаток если не скудости средств тетушки, то какой-то неряшливости. Шпалерные обои на стенах выцвели, и вытканные на них зеленые травы пожухли, словно побитые дождями и заморозками. Вдоль стены стояла шеренга стульев. Высокие черные спинки их, скошенные внутрь ножки напоминали сидящих в ряд кривоногих и недоброжелательных старух.