— Таня, — сказал он, вставая. Слова медленно сходили с крупных губ. — Я сейчас уйду.

— Подожди! — Ее глаза заглядывали снизу, искали ответа. — Ты обиделся — обиделся, да? Но я не хотела, честное слово… Господи, вечно я ляпну чего-нибудь! — Она жалобно развела руками. — Не уходи, Слава. Сейчас картошка будет. Ты же голодный!

Последние слова она сказала уже шепотом.

— Нет, — ответил человек, чувствуя, как снова начинает плыть земля под ногами.

Он тонул в ее зеленых глазах, дымок поднимался от сигареты. Он хотел сказать ей на прощание, что Минздрав СССР предупреждает, но почему-то промолчал, а потом, уже на пороге, сказал совсем другое:

— Таня. Вы. Мне. Очень нравитесь. Это правда. Но. Я должен. Идти. Мне надо.

Говорить было трудно. Приходилось самому подбирать слова, и человек очень устал. Он хотел во всем разобраться.

— Заходи, Слава, — тихо ответила женщина. — Я тебя накормлю. — И протянула пиджак.

Что-то встало у человека в горле, мешая говорить. Он, как маленькую, погладил ее по голове огромной ладонью. Синяя струйка потянулась за ним к лифту.

Человек шел через город.

Он не знал адреса, он никогда не был там, куда шел, но что-то вело его, какое-то странное чувство толкало в переулки, заставляло переходить улицы и снова идти. Его пошатывало, синяя струйка стекала по грязным ботинкам, окрашивая лужи на тротуарах, но человек не замечал ее. Он шел, боясь заглядывать в лица.

Он был чужим в этом бойком, свинченном светофорами городе — чужим со своим пиджаком, со своим ростом, со своими хорошими мыслями, заколоченными в восклицательные знаки.

У перехода человек остановился, пропуская машину, и она окатила его бурым месивом из лужи. Быстро обернувшись, он увидел за рулем холеную женщину и с тоской вспомнил Таню, ее кухоньку, луковицу в баночке на облупленном подоконнике. Он насупил брови, уязвленный сравнением, и снова, как тогда, на скамейке, услышал свое сердце.

— От каждого по способности — каждому по труду! — глухо произнес человек, провожая стремительный «мерседес», и помрачнел, размышляя о таинственных способностях женщины за рулем. Две проходившие мимо представительницы советской молодежи прыснули. «Псих!» — громко сказала одна представительница, а другая, пообразованнее, сказала: «Крэйзи!»

Человек шел через город, и, как почва в землетрясение, трещинами расходились извилины за высоким куполом его лба. Он впитывал в себя этот мир, он начинал понимать его, и что-то нехорошее рождалось в нем. Возле площади с огромным каменным гражданином на постаменте человек перешел улицу по диагонали.

— Красный свет зажегся — стой! — ожесточенно прошептал он, и кривая усмешка обезобразила крупное лицо.

Смеркалось, когда, повернув в затерянный переулок, человек остановился у подъезда старого, с облупленной лепниной дома: здесь!

Кукин, чертыхаясь, начал пробираться через полутемный, заваленный листами картона коридор. В дверь снова трижды позвонили — громко и требовательно.

— Кто? — крикнул он, вытирая руки тряпкой, смоченной в растворителе.

— Слава, — ответили из-за двери.

«Храпцов приперся», — подумал Кукин, открывая.

Но это был не Храпцов.

— А-а-а! — завопил Кукин, попятился, обрушил с табурета коробку с красками и упал на полотно «Пользуйтесь услугами сберегательных касс», сохшее у стены.

Вошедший закрыл дверь и повернулся. Кукин сидел на полу и махал рукой, отгоняя привидение.

— А-а, — простонал он, поняв наконец, что привидение не уйдет. — Ты как?.. — Слова прыгали у него на губах. — Ты откуда?

— От верблюда, — ответил гость. Он был грязен и нечесан, глаза горели диким огнем, но отдадим должное Кукину — он узнал вошедшего сразу.

Из лежащей на боку банки тихонько выползла масляная змейка. Гость осторожно присел на корточки, поднял банку, втянул носом родной запах.

— Ну здравствуй, — сказал он художнику.

Художник сидел, выставив вперед острый локоть. Он отчетливо предвкушал руки вошедшего у себя на шее. Художник был невзрачен, с узким иконным личиком, в старом прорванном свитерке на майку, но умирать ему не хотелось.

— Ты меня не узнаешь? — кротко спросил человек.

Нервный смешок заклокотал в худой кукинской груди. Он мелко закивал и, стараясь не делать резких движений, начал подниматься. Гость ждал, сдвинув брови. Совсем не таким представлял он себе Создателя, и досада, смешанная с брезгливостью, закопошилась в груди.

— Поговорить надо.

— П-пожалуйста. — Хозяин деревянным жестом указал вглубь квартиры. — Заходи…те.

Темнело. Дом напротив квадратиками окон выкладывал свою вечернюю мозаику; антенны на его крыше сначала еще виднелись немного, а потом совсем растаяли в черном небе. Стало накрапывать.

Потом окна погасли, квадратики съела тьма, только несколько их упрямо светились в ночи. Где-то долго звали какого-то Петю; проехала машина. Дождь все сильнее тарабанил по карнизу, и струи змейками стекали вниз по стеклу…

Художник и его гость сидели на кухне.

Между ними стояли стаканы; в блюдечке плавали останки четвертованного огурца, и колбасные шкурки валялись на жирном куске «Советского спорта»;