Вполне естественно, что глаза бойца, когда он проникает в роскошные интерьеры, вспыхивают от зависти, особенно, если речь идет о коррупции некоторых руководителей, которые ощупывают и мнут новенькие пачки зеленых стодолларовых купюр. Когда какое-нибудь революционное движение оказывается успешным, доказательством преданности становится скорость присоединения к этому движению: кто раньше, тот и преданнее. Как отличить полное самопожертвование от интриг ради получения должности, от суеты ради удовлетворения собственных амбиций – финансовых или властных. Особенно, когда некий честолюбец объясняет, что «всего себя целиком посвятил общественному благу и революции». Это я процитировал фразу одного из лидеров организации, оправдывающего свое богатство (июль 1984).

Наконец, есть вступившие в битву на последнем этапе, так называемые «революционеры тринадцатого часа», они прибегают, когда революция уже свершилась, и вынуждены биться голыми руками с теми бойцами, которые в процессе «великого похода» уже познали столь сладостный вкус власти.

Убийство в Каннах в роскошном отеле Зухейра Мохсена, руководителя организации Ас-Саика, на многое пролило мне свет, но это был такой свет, что я испугался, как бы самому не стать этой световой вывеской, указывающей на растрату средств, предназначенных для вооружения и питания фидаинов, я понял это так внезапно, что мне на мгновение показалось, будто я единственный в мире, кто это обнаружил. В Риме и Париже руководители ООП окончательно сбили меня с толку, когда, смеясь и куря сигареты высшего сорта – обязательный атрибут их положения – говорили мне:

– Мы все это знали. Между собой его называли «Восточный ковер».

Если все это знали, что же знал сам Мосхен, чтобы при его жизни все молчали?

Перечитывая написанное, я замечаю, что взял полемический тон. Не будем изображать утопление, как в театре, когда на самом деле воды лишь до подбородка.

Первой, ежедневной, обязательной заботой Гитлера при пробуждении было поддерживать физическое сходство с самим собой: пригладить щеткой подстриженные, почти горизонтальные, усики, где каждый волосок, казалось, вылезал из ноздрей, убедиться, что черная блестящая челка лежит там, где ей положено, на «правильной» стороне глянцевого лба, а лапки свастики не повернуты влево, что не изменился знаменитый тембр голоса, а взгляд гневный или ласковый – по обстоятельствам. Как умудрялся он, встав с постели, предстать перед высшими сановниками Рейха и послами стран Оси Берлин-Рим эдаким юным финном, белокурым и безбородым?

Все происходило по такой же схеме, когда снизу доверху, от ботинок на двойной подошве до подкладки шляпы, от носков «негус» до зонтика, от цепочки на лодыжке до мундштука а ля Марлен Дитрих некая выдающаяся личность становилась символом. Можно ли представить себе Черчилля без сигары? А сигару без Черчилля? Может ли куфия обвиться вокруг головы не-Арафата? Как и всем, он дал мне новую куфию, и это было как «сделайте так в память обо мне». Не имея возможности подписывать свои фотографии, как актеры, он таким образом дарил кусочек самого себя. Для Запада Афарат так и остается плохо выбритым человеком в куфие. Велико было мое удивление, когда я увидел его: анфас он был похож на себя, но когда повернул голову, отвечая на мой вопрос, и показал свой левый профиль, это был профиль совсем другого человека. Анфас он казался суровым, а левый профиль был мягким, и улыбка казалась почти женской, при этом он нервно поигрывал черной и белой бахромой куфии. Бахрома и помпоны падали ему на шею, порой на глаза, как падают на лоб пряди волос раздраженного подростка. Такой любезный, со взглядом, устремленным вдаль, когда не пил кофе; а когда я смотрел на этого человека ростом чуть больше полутора метров, то думал о том, каких это стоит огромных усилий, в каком-то смысле наугад, вслепую, если хочется казаться похожим и на самого себя, и на других. Засыпает лягушка, а просыпается снегирь? Арафат меняющийся был бы равнозначен Арафату мыслящему? Не ему одному фидаины были обязаны днями покоя, почти праздничными днями, которые мне хотелось бы описать. Не ему одному, но он один был виновен в поражении.

Его кажущаяся неподвижность на самом деле была своего рода беспрерывной, при этом неуловимой для глаза, деятельностью? Огромный паук незаметно, молча трудился, почти не шевелясь, ткал муаровую паутину, чья поверхность все увеличивалась и увеличивалась; когда он пил кофе чашка за чашкой и, устремив взгляд куда-то далеко, слышал меня, при этом, казалось, не слушая, может быть, он видел другого огромного паука, ткущего из ниток слюны свое все увеличивающееся в размерах полотно – Голду Меир? Арафат произносил несколько слов с осторожностью мухи, медленно ползущей по паутине. Он и был таким? Или он играл в ту же игру, что маршал Тлас в Сирии?

«Сначала все цветы в Сирии, от простой незабудки до эдельвейса, потом неведомые цветы; затем восемнадцать неприступных женщин: Каролина, принцесса Монакская, Леди Ди, мисс Мира 83, Луиза Брукс, та самая «Лулу в Голливуде», другие, и каждой посвящена поэма, изданная его собственным издательским домом».

Так говорят палестинцы о маршале Тласе, который, несмотря на свои массивные перстни, мастурбирует, листая «Плейбой», как рассказывал мне, смеясь, один из лидеров движения.

Вот несколько портретов лидеров ООП.

Об Абу Али Ияде[58] я не смогу сказать ничего. Или почти ничего. Его фотографии вместе с фотографиями Арафата украшают все стены представительств ООП и палестинских жилищ. В июне 1971 он командовал военным округом в Джераше. Иорданская армия стреляла в попавших в окружение палестинцев. Стороны объявили о прекращении огня. При посредничестве Арафата Абу Али Ияд был предупрежден о следующем: учитывая, что он почти слеп, прихрамывает, ходит медленно и с трудом, и то с помощью палки, Хусейн пообещал сохранить ему жизнь, если он оставит фидаинов, своих товарищей по оружию. Он остался. Все были убиты. Восток ничего не знал про Бейяр, даже Запад не знал. Просто умереть недостаточно. Все палестинцы почитали Абу Али Ияда, но не следует забывать: когда Арафат обнимал Хусейна, возможно, он вспомнил, какую ловушку устроил палестинцам этот самый Хусейн. Предложение сохранить жизнь означало:

«Я предоставляю вам возможность стать трусом. Воспользуйтесь ею, чтобы я мог устыдить всех палестинцев в будущем, и чтобы это легло тяжким бременем на их прошлое».

Так что отказ Абу Али Ияда был предопределен.

Перед лицом смерти не без основания спрашиваешь себя, что такое вечность, надо ли верить в нее и в вечные ценности этого «основания». Можно ли сказать, умереть… ради чего? или, скорее, ради кого, если эти ценности не просто передадутся через смерть, а вызовут к жизни новый смысл существования?

Этим вечером я отвечаю «нет». Героизм бесполезен, потому что может послужить примером. Можно умереть, чтобы ослушаться приказа, чтобы избежать дарованного соблазна.

Про Абу Али Ияда я не скажу больше ничего.