– Это эвфемизм группового секса, – сказала я вслух. – Я поняла. Мы можем продолжать?

– Гм. Можем, – ответил Старк и потер скулу. – Анастасия, осталась, по сути, одна проблема.

– И какая же?

Инспектор-садовник вместо ответа потянулся куда-то в сторону и вынул пульт, а секундой спустя на меня обрушилась музыка. Я воспринимала только рваные ноты, выхваченные из трепещущего полыхания басы. Плавные удары накатывали со всех сторон.

Боль-боль-боль-больболь.

Я выпрямилась в кресле. Удар был страшен, и очень хотелось потерять сознание, но я не успела: все кончилось.

– Матиас, ты кретин.

У голоса не было пола и интонаций, но шевелились губы Мовчан, а слева побледневший Куарэ выбирался из своего кресла.

– Вы лучше присядьте, – сказал Велкснис, и его огромные ладони исчезли из виду, нырнули в карманы мешковатого спецкомбинезона.

«Он испуган», – поняла я, чувствуя непонятную радость. Страшная пена музыки еще стихала в голове, и мне было приятно, что Анатоль встал. Глупая радость, глупая.

– Куарэ, нам лететь еще полчаса, – сказал инспектор без улыбки. – Не напрягайтесь так. Витглиц выключается, как видите, в секунду. Вас накроет минуты за две.

– Что значит «накроет»? – спросил Куарэ.

– ELA чувствительна к гармоническим колебаниям с высоким звуковым давлением, – нехотя ответила Мовчан. – Попросту говоря, мой дорогой, к очень громкой музыке. При гармониках с давлением выше сотни децибел ты потеряешь сознание.

– Но…

Он смотрел на меня, и снова был тот взгляд: Куарэ опять видел собственное будущее.

– У вас разные стадии астроцитом, – сказал Старк. Об этот голос легко можно было порезаться. – Только не обольщайся насчет себя. Ты давно пользовался вот этим?

Куарэ поднял к глазам пуговку наушника, которая болталась поверх полупальто и сел. Маленький бунт закончился еще одним откровением. К счастью, если я правильно понимаю, последним.

«Я не знаю, чем для него была музыка».

– Ясно, – безмятежно сказал резидент «Соула» и посмотрел на Мовчан. – Так что будем делать? Обезболивать, как я понимаю, нельзя.

– Выключить там музыку тоже, как я понимаю, не выйдет, – в тон ему, но со злым сарказмом произнесла доктор.

– Да там ни черта нельзя делать. Нельзя тормошить его среду, Настя, ты же понимаешь, – сказал инспектор, и снова его голос изменился. Издевка, сталь – а вот теперь отчаяние. Я не понимала, как он мог быть профессионалом – разве что профессиональным актером.

«Соня, повторяй про себя: «Понимать людей утомительно»».

– Вакуумные наушники, – предложил Велкснис. Его ладони снова лежали на поддельном мраморе стола.

– Поверх костей черепа – тоже, – огрызнулась Мовчан и потерла губы: ей очень хотелось курить. – Не выйдет.

Время текло вокруг летящего конференц-зала, я ощущала его в пении турбин за обшивкой вертикалки. Я знала решение, вокруг которого ходили участники мозгового штурма. Они тоже знали это решение и ждали, что я предложу его сама.

– Куарэ успеет войти в контакт с Ангелом?

Старк заглянул в наладонник, сверился с какой-то схемой и кивнул.

– Хорошо, – сказала я, пытаясь как можно дальше отстраниться от следующей реплики. – Тогда оглушите меня.

– Временная химическая глухота? – спросила Мовчан и нахмурилась: – Соня, большинство препаратов с этой функцией тебе не подходят. А оставшиеся…

– Оставшиеся вызывают побочные эффекты: судороги, головная боль, расстройство координации.

«Как ELA. В сущности, пустяк на ее фоне». Я помнила эти опыты. Мне они не нравились.

– Подождите. Вы сейчас серьезно обсуждаете эту… Херню?

Я видела только руки Анатоля, побелевшие костяшки – белее мела на его штанине. Мне подумалось, что если получится еще раз поговорить с ним о прошлом, многие детали стоит скрыть. Так будет проще.

Вопрос растворился в посадочном вое. Машину мягко потряхивало, а когда все стихло, оказалось, что и говорить больше не о чем, только уже на выходе, у самого трапа, Куарэ остановил Старка, они спорили о чем-то, а я шла за Мовчан, слушая скороговорку ее телефонного разговора. Речь шла о медицине и точных дозах.

Край летного поля нырял вниз, в стороне висели рубины огней какой-то башни, а вдалеке сплошным ковром огней звучал город. Его свет висел под низкими тучами. «Еще один город, – подумала я. – Чуть менее абстрактный, чем тот, из детства».

Мовчан за моей спиной все сыпала латинскими словами, а я грела руки и пыталась снова понять: слышу я ее или вижу. Почему-то сейчас, в предчувствии глухоты, это казалось очень важным. Блестки гласных, сполохи темноты в паузах – ее речь была здесь, поверх действительной, реальной картины вечернего города. Это было единое полотно, крепко стравленное, цветистое.

Осталось понять, чего я лишусь, перестав слышать.

– Дерьмо.

Куарэ стоял рядом и тоже смотрел на город. Почти наверняка он видел не то, что я, но моя синестезия не при чем.

– Что это за мир, Витглиц? Что это за дерьмовый мир?

Он не нуждался в ответе: Куарэ видел какой-то свой мир, отличный от моего. Мир, где меня не нужно было глушить, где инспектор Старк не включил бы музыку, только чтобы напомнить мне о пределе возможностей.

Хотела ли я пожить в таком мире?

Странный вопрос. Это, наверное, заразно – задаваться странными вопросами. Правда состояла в том, что Куарэ придется подтягиваться к моему миру. Придется смотреть – для начала, потом участвовать в нем, а вскоре и жить.

– Зачем вы вызвались? – спросил он.

– Другой возможности не было.

От здания аэропорта отделился пучок света. Он вымел секции ограждения, повернул и стал фарами. Наша машина – еще одно звено, еще один пустой взгляд в зеркале.

– Не было?

Я промолчала. В его мире, вероятно, была. Куарэ щурился: свет фар бил его прямо по глазам. Свет становился ярче, объемнее, окрашивался шумом двигателя.

– Я спросил у Старка, зачем нужно было включать музыку. Знаете, что он ответил?

– Нет.

– Что вам стоит почаще напоминать, что вы больны. Что это значит, Витглиц? Вы что, действительно попытались бы пройти через концерт? Даже зная, чем это грозит?

Город светился, и его свет гудел, как рой. Я не знала ответа на его вопрос, но знала, что если скажу то, что чувствую, он не поймет. Долг и болезнь в его мире связаны лишь в том смысле, что больному все должны. Это из детства, где сладкие микстуры, где телевизор на полчаса дольше, чем обычно. Где социальные пособия. Где можно неофициально отпроситься, потому что заболел кто-то из родных.