молча двинулись к столу.

Стол на четырех гнутых ножках во времена оны, судя по всему хромированных, а ныне — местами крашенных, местами черных, норовил взбрыкнуть. Расположив на столе приборы, Платон скрестил на груди руки и кивнул Ромке с тем, чтобы он сделал то же самое. Следуя за учителем, прижал к груди рукотворный косой крест и Ромка. Онилин одобрительно кивнул, затем взял левой рукой ложку, а правой — подбородок недососка. Деримович, показывая глазами на компанию опазиционеров, что расположилась за соседним столом, изобразил на лице недовольную гримасу и уже открыл было рот для возмущения, как наставник бесцеремонно дернул Ромкин подбородок вверх. Ученик клацнул зубами и покраснел.

— Хлебало не разевай, пока ключ к губам не поднесу.

Ромка послушался и плотно сжал челюсти, становясь похожим на лубочного арийца с бугристыми желваками.

— Красавец, — с одобрением сказал церемониарх и протянул ложку к сомкнутым губам неофита.

Столь же небрежно, действуя столовым прибором как фомкой, он разжал зубы Деримовича и оставил гнутую ложку у него во рту.

Ромка замычал.

— Все, открыты уста твои, восходящий, — торжественно произнес Платон и без промедления принялся за свою халяву.

Деримович, следуя примеру мастера, пододвинул к себе тарелку с кашей и стал жадно поглощать пятничную халяву.

Не успел он опорожнить тарелку и на треть, как ложка Онилина обрушилась на его светлое чело.

— Смотри! — взревел Платон. — Смотри.

— Куда, дядь Борь! — чуть не плакал недососок.

— На руку смотри, на руку, овулякр недоношенный, — говорил Онилин, точно гипнотизер водя своей рукой перед глазами ученика.

— И что?

— Какая рука, спрашиваю? — И наставник вновь вознес ложку надо лбом Деримовича.

— Левая, — отвечал Ромка, медленно откидываясь назад.

— Левая, правильно, а у тебя ложка в какой?

— В правой, дядь Борь.

— Ну и в какой руке надо ложку держать, когда находишься по эту сторону «⨀»?

— В противоположной, Платон Азарыч, вы же сами учили.

— Учил, точно. А ты в какой держишь?

— И я в противоположной… — Платон уже вставал, наверное для того, чтобы швырнуть подопечного на расправу красно-коричневым, и тут до Ромки наконец дошло: — Я же левша, дядь Борь, левша!

Платон вздохнул и с облегчением пристроил свой афедрон на облезлый стул.

— Во дела пошли у Влажной! — воскликнул он. — Может, у тебя и перепонки между пальцев имеются?

— А откуда вы знаете, дядь Борь? Мы еще вместе не парились.

— Париться с лохами в метро будешь, когда проштрафишься, а сейчас… — Платон бросил взгляд на подопечного и неожиданно замолчал.

Смутное предчувствие закралось к нему в голову. «С ногами, как у нечистых рыб», — вспомнил он древнее пророчество.

— Ну ты и выродок, — бросил он своему протеже.

— Угу, — промычал Роман, — вы меня, Платон Азарыч, еще со спины не видели.

Ромка до того проголодался, что пока не опустошил тарелку, удовлетворять любопытство одновременно с голодом не решился. Лишь откинувшись на спинку, насколько позволял шаткий алюминиевый стул, недососок отважился на вопрос:

— А проэты, откуда такие? Из какого начала?

— Проэты… — задумался Платон, — проэты, они одной стороной к артизанам примыкают, а другой — логос должны проводить.

— Лохос? — не расслышав твердости между двух «о», переспросил Ромка.

— Логос, логос.

— Это как поэты, что ли?

— Поэты лохосу служат. Не слышал разве о том, кто «долго был любезен тем народу, что чувства добрые он лирой пробуждал».

— А эти что пробуждают, проэты ваши?

— В том-то и дело, что ни хера они не пробуждают. И «про это» у них слабо выходит. Исправно только рифмических червей в братьев запускать научились, чтобы те о них не забывали.

— Дядь Борь, а про это, это про что?

— Ну про это, про любовь, конечно. А то ты не знаешь.

— Это как в передаче у Ханги было, про секс, что ли?

— Во-первых, про любовь. Это раз. А во-вторых, где ты у Ханги секс видел? Я же тебе говорил, что на Башне лохатор стоит. Говорил?

— Говорил. Но ведь Башня не ваша уже.

— Это мы еще поглядим, не первые Овулярии проходим, — подчеркнуто браво отрезал Платон, но Рома почувствовал, что ткнул в больное. — Временно не моя, но от лохатора там никто не отказывался.

— Лохатор, вы же сами говорили, Лоханкина.

— Правильно говорил. Лохатор Лоханкина, а патент на него — мой. И внешний, для лохоса, и внутренний, для Братства. Но мы уклонились что-то, скоро собрание начнется… — теряя нить разговора, задумчиво сказал Платон и вонзил гексаду[105] из пальцев правой руки в передний свод своего мощного черепа. — Да, — вспомнил он, — мы же о проэтах не закончили.

— Ну да, вы про это не договорили, — уточнил Рома.

— Про это проэты гимны пишут, — сказал Платон и довесил: — Ей.

— Кому Ей? — не понял недососок.

— Неназванной, необъятной, величавой.

— Не догоняю, дядь Борь.

— Темной, теплой и влажной, — продолжал Платон.

— Неужели? — воскликнул Рома, услышав заветные слова. — А говорили не про секс. Если это не про секс, тогда что про него?

— Рома, я о реке говорю, о Нижней Волге. Неужто для тебя темными и сырыми только гениталии бывают?

— Забылся я, дядь Борь. Видно, проэт этот, Воздвиженский, что-то разворотил во мне, муть какую-то…

— Муть ты пока не тронь, ее перед купанием проходить будем. И потом, кто тебе, недососок, — неожиданно для Ромы повысив голос, впал в отчитной раж патрон, — дал мандат Ее тайное имя в галимом базаре[106] использовать? Или на чурфаке тебя именам не учили?

— Каким именам, дядь Борь, священным? — спросил Рома с той непередаваемой интонацией, которая характерна лишь для абсолютно не волокущего в теме студента, всеми правдами и неправдами, перебежками, ползком на брюхе уходящего от пары в зачетке.

— Ладно, диплом ты купил, твое право, но этих пидагогов с магогами я на такой чурбан[107] выведу, «Владимирский централ» им «Хилтоном» покажется. — Платон уже не скрывал своего раздражения обскурантизмом неофита. — Это что за педос такой, что я тут полдня о каждый термин спотыкаться должен, а его водители будут капустой похрустывать за дипломы рисованные! Может, ты не знаешь, и чем олигофрен от олигарха отличается? — набросился на Рому Платон, явно собираясь устроить ему повторный экзамен.

— Ну, один дурак, а другой молодец, — со вздохом облегчения ответил ученик.

— Молодец известно где болтается. Только это не определение.

— А что же? — изобразив покорное удивление, спросил Рома.

— Оба малы, только один умом мал, а другой избранным Мал, — ответил учитель, вытягивая губами последнего мала до размеров слона.

Рома совсем растерялся.

— Ну, Малик, ладно… Ну Мелек… — наставник делал длинную паузу, и молчание Ромы зависало над ним Дамокловым мечом. — Царь, понимаешь, начальник, унеси тебя Млечная!

Рома