Голубой «мерседес» уже ждал меня у магазина. Такси остановилось, и я моментально пересел. Машина тронулась по лабиринту переулков, сворачивая то вправо, то влево.

– Куда мы едем?

– Ко мне домой, – ответила она. Верх автомобиля был откинут, и Мария, чтобы ветер не трепал ее волосы, перехватила их ленточкой. На ней было то же самое черное платье.

«Мерседес» свернул на дорожку, ведущую к дому. У ворот, высунув руку из машины, она нажала на какую-то кнопку, и дверь гаража плавно открылась. Машина тихо въехала внутрь, дверь так же мягко опустилась, когда Мария нажала на другую кнопку. Из гаража мы по лестнице поднялись в дом.

Мария распахнула окна, задернула гардины, и они заколыхались, затрепетали от ветерка. Тускло светилась настольная лампа. Мария предложила мне сесть, сказала, что сейчас что-то покажет. Я слышал, как звякнул лед о стенки бокалов. Потом она вернулась, принеся джин с тоником, села рядом со мной и положила на стол книжку в черном переплете.

– Папин дневник. Я нашла его сегодня вечером у него на квартире. Возможно, это не очень хорошо, не знаю, но я начала листать его, читая на выбор то там, то сям. Абсолютно ничего значительного не нашла, пока не добралась почти до конца. До того дня, когда его посетил ваш брат… – Она сунула палец туда, где лежала закладка, и открыла нужную страницу. Потягивая джин, я некоторое время смотрел на дневник, потом признался:

– Я не знаю немецкого.

Она поджала губы, провела по ним кончиком языка и начала переводить:

– «Я стар, немощен и безумно устал от жизни, а меня все никак не оставляют в покое. Сегодня боль в груди усилилась после посещения какого-то человека, и весь день с момента его ухода я чувствую себя совсем больным. Никогда прежде я его не встречал. И конечно, сегодня мог различить только его силуэт. С каждым днем зрение все хуже. Этот молодой американец сказал, что он внук Остина Купера. Мог ли я ему верить? Кто он на самом деле? Он задал мне массу вопросов о прошлом, о былых днях. Мне невыносимо вспоминать о них. И это навалилось на меня почти сразу после моей встречи на прошлой неделе с Зигфридом. П. является ко мне, точно привидение, но деться некуда. А теперь еще Зигфрид твердит, что настал срок операции „Катаклизм“. „Катаклизм“! Я пытался убедить его, что это не так. Я сказал, что стар и болен, однако все бесполезно. Зигфрид ответил, что поворачивать назад уже поздно. Я возразил, что еще могу все остановить. Лучше бы мне промолчать. Он заявил: Барбаросса считает, что время пришло. Они не могут больше ждать. Боятся. Не знаю почему… может, из-за…»

– Постойте минутку, – попросил я.

– На этом запись обрывается. Больше ничего нет. – Она пытливо взглянула на меня. – Фраза не закончена.

– Дьявольщина! Что все это значит? – Во мне опять закипало нетерпение. – Кто те люди, о которых он пишет? Кто такой Зигфрид? Что за Барбаросса?

Она покачала головой:

– Не знаю. Он никогда словом не обмолвился об этом. – Она повторила имена из дневника: – Зигфрид, Барбаросса, П.

– Должно быть, кодовые имена, – заметил я. – Или он просто бредил, нес околесицу…

– Нет! – перебила она с жаром. – Нет, он был не из тех, кто несет околесицу. Он отлично соображал, схватывал на лету. Здоровье у него было неважное, но ум ясный, острый, он понимал все быстро, с первого слова, как и раньше.

– В таком случае это действительно кодовые имена. Невероятно…

– Меня страшит все это: ваш брат, дневник, их встреча, их гибель… Теперь вы появились. – Она закурила. – Нетрудно предугадать дальнейшие события, не правда ли? – Рука у нее дрожала, и она крепко сжала голое колено.

– Да. Полагаю, что да. Только трудно предусмотреть…

Некоторое время я ходил по комнате. Тишину нарушал лишь ветер за окном. Был час ночи.

– Могу я забрать дневник?

– Для чего?

– Хочу показать его одному своему другу из уголовного розыска здесь, в Буэнос-Айресе. Не исключено, ему что-то станет ясно. К тому же именно он будет вести следствие по делу об убийстве вашего отца. Это его работа, Мария.

– Полиция? – Она рассмеялась, деланно, горько. – Полиции наплевать на моего отца. Подумаешь, не стало еще одного старого немца-перониста. Они и пальцем не шевельнут. Скажут: пусть эти старые выродки убивают друг друга, нам-то что? Они боятся совать нос в дела подобного рода, уверяю вас, мистер Купер.

– И все-таки позвольте мне взять его, – попросил я.

– Пожалуйста. Теперь уже все равно. – Она пожала плечами. Похоже, страх ее прошел. Лицо Марии осунулось, было мрачным и усталым. – Теперь уже все равно, – повторила она.

Утром я позвонил Роке и сообщил о дневнике профессора Долдорфа. Он невозмутимо отдал распоряжение одному из своих людей поехать и забрать его. Мою новость Рока выслушал без особого восторга, но заинтересованно.

Потом я позвонил Мартину Сент-Джону по номеру, который он дал мне при встрече. Сент-Джон предложил встретиться у него в конторе не позже чем через час. Я спросил, у него ли все еще та вырезка, которую оставил Сирил. Он ответил, что она у него.

Кабинет Сент-Джона мог бы выглядеть хуже разве что после пожара. А поскольку пожара не было, кабинет оставался на своем месте, в нем столбом стоял сигарный дым, аромат спиртного, запах человеческого пота и крепкий дух плесени и пыли от стеллажей с книгами и бумагами. Древний крутящийся вентилятор, состоящий из огромных лопастей, заключенных в клетку из черной проволоки, разносил эти запахи по всей комнате. Сент-Джон сидел за письменным столом. На нем был тот же самый белый костюм с поникшим желтым цветком в петлице. Я узнал пятна на костюме. Надо полагать, и несчастный цветок тоже был тем же самым. Шляпа Сент-Джона покоилась на деревянном шкафу с картотекой.

Он с трудом поднялся, снял очки с полусферическими стеклами, вздетые на кончик курносого, пуговицей, носа, и жестом указал мне на кресло, обтянутое потрескавшейся кожей.

– Извините за беспорядок, мистер Купер. Беспорядок – моя стихия: беспорядок в кабинете, чертовский беспорядок в моей старческой башке. Но я все помню, точно знаю, куда что сунул, понимаете? Да вы присаживайтесь, присаживайтесь.

– Надеюсь, не доставлю вам особых хлопот, – сказал я, убрав кипу раздутых папок с ручки кресла на пол, на протертый до дыр ковер.

Контора была не из больших. Само здание, когда-то достаточно красивое, сильно обветшало, и его давно уже переплюнули по оформлению и комфорту современные небоскребы Буэнос-Айреса, новомодные всплески модерна. Впрочем, Сент-Джон и сам был далеко не современен. Он откинул назад свисавшие на лоб длинные седые волосы.

– Насколько туго здесь пришлось Котману? – спросил я. – Потому что он немец, я хочу сказать.

– А-а, вы о преследованиях? – хохотнул он. На лбу у него набухли капли пота. – Такие, как Котман, им не по зубам, вы согласны? Богатые немцы, приехавшие в Аргентину по нашему маленькому секретному каналу, вряд ли вообще пострадали. Кто осмелился бы преследовать их? Массы, чернь, могли, конечно, устроить несколько погромов там, где поселились простые немцы, но как это отразилось бы на людях типа Котмана? Прежде всего их класс в своей основе противостоит массам и любой форме демократии. Толпа даже представления не имеет, кто они. Они недосягаемы, мистер Купер, ибо так устроен наш мир.