Почему-то захотелось оглядеться — что же осталось мне после всех этих лет заточения, но я не увидела ничего, кроме наваленной кучами промерзшей свеклы. Никто из тех людей, кото—206рые меня окружали, — а ведь было время, когда я жила со всеми, а не в одиночной камере, — не оставили во мне воспоминаний ни о лицах их, ни о свойственных им запахах.

Невдалеке шагали те, с кем мы сидели в тюрьме. Шли они все вместе, и от шагов их измотались облака пыли. На мгновение показалось мне, что так будет вечно. Я буду вглядываться в них с какого-то расстояния, они будут перешептываться, и как бы далеко мы ни ушли, расстояние между нами не сократится. Эта мысль пробудила во мне какой-то давний страх.

Я направилась в сторону оврагов. Коровы подняли головы. Я приблизилась и коснулась их шкуры. Долгие годы я не притрагивалась к скотине, по сути — с тех пор, как оставила деревню. Я упала на колени и нарвала полные пригоршни травы.

Прикосновение к свежей траве взволновало меня. Я повернула к холмам. Их склоны напомнили мне о доме тети Фанки. Тетя Фанка, сестра моей матери, была женщиной необычной. Она жила за деревней, на открытом склоне, и не нуждалась в людях. Я видела ее всего лишь один раз, но ее худое лицо врезалось мне в память. Была в нем какая-то одухотворенность, которую редко встретишь среди русинов. Долгое время не открывалось мне ее лицо, и вдруг, словно из кромешной тьмы, оно поднялось ко мне.

У подножия холма был водоем, наполненный до краев. Такие водоемы располагаются на околице деревни, там поят скотину, туда же приходят мальчишки купаться. Однажды Василь увлек меня в воду, был он застенчив и даже грудей моих не коснулся…

Несколько забытых стогов сена стояли возле одного из дубов. Я подошла, сказав себе: «Отдохну немножко». Сухое сено убаюкало меня, и я заснула глубоким сном, без. сновидений. Сон мой поначалу был легок, как парение в воздухе, но с течением времени становился все тяжелее, как бы увлекая меня с высот на землю. Если бы не жажда, от которой я время от времени пробуждалась, мне бы никогда не стряхнуть с себя этот сон.

Внезапный дождь заставил меня выбраться из сена. Я стояла под деревом, прячась от потоков воды. Ни живой души вокруг, насколько хватало глаз. Только поля, простирающиеся во все стороны, желтоватая стерня, поблескивающая омытым янтарем. Уже долгие годы не видела я такого золотого простора. Благоговение перед могуществом Всевышнего охватило меня, и я опустилась на колени.

Летний дождь оказался коротким, облака рассеялись, и солнце снова встало в небе, огромное круглое солнце, каким я видела его на лугах в годы детства. Как и тогда, оно клонилось к закату, словно собираясь упасть к моим ногам. Вдруг я осознала, что все, открывшееся мне сейчас, — это всего лишь малая часть явившегося мне мира, который начинается где-то далеко отсюда и продолжается во мне самой, а то, что сейчас предстало перед моими глазами, — это освещенный переход, соединяющийся с широким тоннелем. Сильный свет лился у самых моих ног. мне вдруг показалось, что на этом самом месте я стояла много лет тому назад, только тогда здесь кипела жизнь, меня окружали лица людей, и я пристально вглядывалась в них.

Под вечер я увидела приближающуюся телегу. Крестьянка, закутанная в голубой деревенский платок, правила ленивыми лошадьми. Когда она поравнялась со мной, я спросила:

— Где город? — и сама поразилась сорвавшимся с моих губ словам.

— Здесь нет города, ты — в сердце деревенской стороны, матушка, — она говорила, как говорили в старину, точно так же говорили у нас: «в сердце деревни».

— А где евреи? — спросила я и тут же поняла всю неуместность вопроса.

— Почему ты спрашиваешь, матушка? — удивилась она, и лицо ее, лицо молодой женщины, открылось мне, высвободившись из платка.

— И сама не знаю.

Спустя минуту, поборов удивление, она ответила:

— Взяли их.

— Куда их взяли? — продолжала я расспрашивать не своим голосом.

— Куда их судьба повела, матушка. Такая их доля. А разве ты ничего не знаешь, матушка? — лицо ее было бесхитростным.

— А тебе не страшно? — вырвалось у меня.

— Что ж тут страшного, матушка, Бог взял их. А ты откуда, матушка?

— Из тюрьмы, — не колеблясь, ответила я.

— Слава Богу, — сказала она и перекрестилась. — Слава Господу, освобождающему узников. Долго ли ты просидела?

— Около сорока лет.

— Господи спаси и помилуй! Возьми вот свежих фруктов, — сказала она и протянула мне горсть слив.

— Спасибо, дочка.

С тех пор, как заключили меня в тюрьму, не видела я слив. Иногда просачивалось в барак немого сморщенных яблок, которые торопливо съедались, так что и огрызка не оставалось. Вид слив растрогал меня, словно это был дар небесный.

— Спасибо, дочка, за чудесный подарок. Никогда этого не забуду. А добрый Боже воздаст тебе в своем милосердии всем прекрасным, что есть у него.

— Спасибо за благословение, — сказала она и поклонилась, как это принято в деревне.

— Как зовут тебя, матушка?

— Катерина.

— Боже праведный! — воскликнула она и раскрыла широко глаза. — Вы — Катерина-убийца!

И без промедления, словно встретился ей на дороге сам сатана собственной персоной, взмахнула она кнутом и стегнула лошадей. Лошади, испугавшись внезапного удара кнута, встали на дыбы и рванули телегу с места.

Я не двинулась с места. Дневной свет слился со светом ночи, а ночь в это время года коротка, как удар сердца. Едва положишь голову на солому, как уже пробивается рассвет. Я знала, что должна что-то предпринять, двинуться вперед или хотя бы возвысить голос, но тишина, что окружила меня со всех сторон, была густой и необъятной, ноги мои отяжелели, словно налитые свинцом.

Вдалеке двигались возы, груженные клевером. Я знала, что скошен клевер не более часа назад, что пройдет совсем немного времени — и наполнят душистой травой широкие ясли. Ребятишки прыгали едва ли не под самыми колесами, как когда-то прыгала и я — когда была в их возрасте.

— Эй, там? — крикнула я.

После встречи с той крестьянкой я прислушиваюсь к каждому шороху, мужику-убийце деревня прощает, женщине — нет. Женщина, убившая человека, испокон веков считалась чем-то ужасным, на, ней лежало проклятье — таких следовало уничтожать, мужик-убийца, отбыв свой срок, возвращался в родную деревню, женился, обзаводился детьми, и никто не поминал ему его прошлое. Но женщина-убийца навсегда оставалась убийцей. Я это знала — и не боялась. Наоборот, мне очень хотелось подойти к возам и помять в руках клевер. Но они проехали мимо…

Тут я вспомнила, что в длинные летние вечера евреи обычно приходили в деревню, развешивали свои товары, раскладывали их на самодельных прилавках. Были там даже прилавки с невиданными фруктами — финиками и фигами, прилавки с кремами, притираниями и благовониями, с домашней утварью, с мехами, которые носят в городе. В сумеречном свете летних ночей эти торговцы выглядели древними жрецами, которые волшебством оживляли разложенные перед ними вещи. Эту летнюю торговлю все называли «долгий еврейский базар». Они торговали всю ночь, и под утро цены падали вдвое. В такие ночи я не спала, и мать, зная об этом моем пристрастии, загоняла меня домой хворостиной. Но я все-таки исхитрялась украсть. Иногда — вместе с Марией, но чаще — одна. На летнем базаре все были опьянены призрачным ночным светом, отблесками озера, воды которого завораживающе сияли. На том базаре можно было купить все: башмаки, туфли на высоких каблуках, бусы, ткани и даже прозрачные шелковые чулки. Но юной моей голове не дано было постичь чудо тех ночей. Страсть к воровству была сильнее всего, и все, что можно было украсть, я крала. Бедная Мария, во время нашей последней встречи на вокзале на шее ее были бусы, которые мы вместе стянули у евреев. И она уже в лучшем из миров, и только летний свет, этот вечный летний свет струится так же, как струился он испокон веков…