но не смогла удержаться в воздухе и рухнула на землю. Попал! Охотники побежали к кукурузному полю посмотреть на свою добычу.

Оказалось, что это голубь. Его крошечное тельце лежало в мягкой траве, из грудки текла струйка крови. Он был такой тощий, весь в грязи. Откуда же он взялся? Чей он? Видно, летел откуда-то издалека, может, заблудился? Мацюэ словно что-то вспомнил, коснулся клюва, грязных перьев, крыльев. Внезапно моргнул и изменился в лице.

Как такое возможно? Лапку голубя обвивала изодранная и выцветшая красная лента, к которой был привязан знакомый голубиный свисток… Он взволнованно провёл рукой по оперению, стирая пыль и грязь, и увидел белоснежные пёрышки.

Цзинцзин!

Человек закричал.

Это действительно был он, Цзинцзин. Взгляд его уже потух и остекленел, но клюв чуть подрагивал, будто желая что-то сказать — словно это всё ещё было возможно.

*

Что ты хотел сказать? Скажи же, скажи! Ты и правда вернулся издалека? Как же ты преодолел весь этот долгий и трудный путь? Ты так сильно переменился, я ведь и не узнал тебя, не узнал твой зов. Что ты пытался выговорить? Ты смеялся, как человек, плакал, как человек, кричал и молил: «Не убивайте меня!» — так ведь? А я всё же спустил курок.

Дрожащими окровавленными пальцами он держал постепенно остывающее тело голубя.

*

С наступлением сумерек по жилищу разнеслись звуки гитары и аромат голубиного супа. История Цзинцзина удивила и поразила всех, об этом долго судачили, но от супа никто не отказывался. Мацюэ молчал, а его лицо полыхало огнём. Его мысли занимал один Цзинцзин. Трудно было представить, как же он вынес всё это, ведь небо — такое огромное, путь — такой длинный, а ведь он никогда прежде не преодолевал такие расстояния… и всё же вернулся домой. Мацюэ закрыл глаза.

— Соотечественники, товарищи, выпьем же за тех, кто пережил это землетрясение!

Василий поднял чашу. Нет вина, так хоть чашку с супом. Супа нет, так и с водой сгодится. Некоторые усмехнулись, кто-то вдруг вспомнил родителей и родной город, сморгнул слёзы. Шумно и жарко, пламя масляной лампы качается и дрожит…

Мацюэ не стал чокаться. Как будто вдруг что-то поняв, он глубоко вздохнул, накинул пальто и направился к двери. Выходя, оглянулся на остальных и был так серьёзен, как будто внезапно стал другим человеком.

— Я… никогда не приду сюда снова.

— Мацюэ, Мацюэ, что с тобой?

— Вы… ублюдки.

— Мацюэ, что ты нюни развёл? Это же просто птица!

— А я — главный ублюдок.

Он молча шагал по горной дороге к своему дому. Там его топорики, мотыги и шесты, там губная гармошка и голубиные гнёзда.

Дул вечерний ветер, в горном ущелье квакала лягушка. Корова, которую не успели загнать в хлев, стояла под деревом, шумно дыша, помахивая хвостом.

Между небом и землёй так много существ, которые после смерти превращаются в грязь и воду, уголь и камни, деревья и цветы. В эту ночь один человек поверил: должно быть, Цзинцзин после смерти стал необыкновенным голубым цветком с золотым сердечком. Он раскрывается на рассвете и сияет, как сапфир, как бы говоря: «Я вернулся».

Этот человек смотрел на синее небо.

1981

Смерть Вождя

перевод А.С. Абрамовой, Чжу Де

С тех пор как Вождя не стало, Чанкэ постоянно испытывал чувство тоскливого страха. Он был в мясной лавке, когда впервые услышал эту новость. Известие так потрясло его, что он поспешно ушёл, так ничего и не купив, да и к портному решил не ходить, отказавшись от мысли о новом костюме. Конечно, его скорбь кое-кому могла показаться подозрительной. Ведь его отец не состоял ни в Красной Армии[34], ни в крестьянском союзе, а тётки и невестки не пострадали от насилия японских чертей. Словом, ни с ним, ни с его родными не случилось ничего из того, о чём обычно рассказывают на вечерах памяти. Немаловажным было и то обстоятельство, что в детстве он получил начальное западное образование, ел кашу из красного риса, носил опрятный сюртук и башмаки. Позже, работая учителем в уездном центре, Чанкэ тайком вынес из столовой тарелку с мясом, за что, ко всеобщему разочарованию, был уволен и вынужден вернуться в родное село. Он не любил вспоминать об этом тёмном эпизоде своей биографии и чем больше думал о нём, тем более виноватым перед Вождём себя чувствовал. А иначе с чего бы вдруг он сегодня уставился на землю в горьком оцепенении?

Он боялся и того, что кто-нибудь заметит его состояние, и того, что никто ничего не заметит, — а ведь если совесть чиста, то и скрывать нечего. Чанкэ втайне завидовал женщинам: их недалёкости и способности лить слёзы без особой на то причины. Так, жена Бэньшаня, жившего по соседству, могла затопить слезами весь двор из-за смерти одного лишь цыплёнка. Если в окрестностях случались похороны, то глава семьи покойного готовил красный конверт и приглашал эту даму, дабы оплакать умершего. И правда, без высоких и протяжных завываний жены Бэньшаня было бы сложно соблюсти необходимые похоронные ритуалы, и как же тогда хозяину сохранить лицо? Впрочем, случались и оплошности. Госпожа не разумела грамоты, сердечностью тоже не блистала, а потому вполне могла перепутать живого с мёртвым, врага — с другом, а внука — с сыном. А в прошлый раз с ней приключился и вовсе неприятнейший конфуз. На одном из собраний обличали землевладельца, который якобы совершил самоубийство, чтобы избежать наказания. Так эта глупая баба, не расслышав, что за человек умер и что он натворил, тут же принялась размазывать слёзы по лицу. Помнится, за это секретарь партийного отделения бригады Минси отвесил ей крепкую затрещину.

В деревне стояла гробовая тишина. Все были подавлены и украдкой поглядывали друг на друга, словно не были уверены в том, как же следует реагировать на случившееся. Розовощёкий мальчуган, заметив, как кто-то наступил на его какашку, захлопал в ладоши и громко рассмеялся. Взрослые в испуге тут же зажали ему рот и хорошенько отшлёпали. Смеяться можно будет только после окончания похорон, так объявил дядюшка Минси. Чанкэ про себя считал оставшиеся дни, стараясь ничем не нарушить траур. Больше всего он боялся, что ему на шею заползёт муравей, и тогда он не выдержит, начнёт чесаться, засмеётся и всё испортит.

Чанкэ заметил, что многие односельчане были опечалены смертью Вождя куда больше него. Но как он ни хмурил брови, ни морщил нос, ни моргал, глаза его оставались совершенно сухими, и он так