Не знаю.

Ему бы уехать, в Италию, в Петербург, к отцу в Харьков – тот, обеспокоенный моим посланием, признаюсь, отписался я без Мишенькиного на то дозволения, – прислал ему денег. Только возвращаться Мишенька не желал.

Он предавался жалости к себе с упоением и размахом.

Кутил, пусть и не имел для того достаточно средств, однако полагал, будто бы боль, им испытываемая, есть достаточное оправдание для полной потери человеческого обличья.

Поначалу я не пытался его остановить, полагая, что горе Мишенькино таково, что требуется ему время, дабы успокоить душевную боль. И то верно, что многие, кому случалось испытать неудачу в любви, принимались заливать горе водкой. Я ждал, когда же Мишенька осознает, что подобная жизнь не способна избавить его от боли. Однако же он не спешил осознавать. Напротив, каждый день он появлялся в кафешантане «Шато-де-флер», уже будучи нетрезв, и продолжал пить, а когда находился кто-то сердобольный, пытавшийся образумить, Мишенька впадал в ярость. Он начинал кричать о разбитом сердце, о душе… о том, что нет людей, которые испытали бы хотя бы малую толику мук, которые он сам испытывает ежечасно.

Он пристрастился к вину и напиткам, куда менее благородным, но более дешевым. Он принимался сорить деньгами, нанимая цыган из ресторации или гулящих девок. Их то и дело брался писать, да только никогда не доводил работу до конца.

С работой у Мишеньки было тяжко.

Слухи о его неподобающем поведении разнеслись не только по Киеву, но и по иным городам, обросли некрасивыми подробностями, а порой и вовсе были лживы. Многие заговорили о том, что Мишенька обладает на редкость дурным норовом, что он необязателен, а то и вовсе берет заказы, не думая их исполнять. И удивительно, что именно Прахов, у которого не было ни одной причины симпатизировать Мишеньке – от слухов страдала и собственная его семья, – предложил ему участие в новом прожекте. И Мишенька согласился расписывать Владимирский собор, верно, надеясь, что дозволено будет ему вернуться и в дом Эмилии, но, увы, созданное им полотно было отвергнуто Праховым[3]. Печально было, что работа сия не была плоха. Напротив, она была слишком хороша и резко выделялась бы средь прочих.

– Для его икон, – сказала мне Эмилия, с которой мы изредка, но виделись, избегая при том разговоров о Мишеньке, – следовало бы построить особый храм…

Быть может, и так, но отказ, что бы Мишенька ни говорил, больно ранил его. И демоны, сокрытые в Мишенькиной душе, вырвались наружу.

Вернее, один демон.

Я увидел его, когда навестил Мишеньку на его квартире, за которую платил из собственного кармана, потому как у самого Мишеньки денег не осталось даже на то, чтобы купить себе еду. Если бы не помощь сердобольных приятелей, которые заглядывали к нему под разными предлогами, он бы, может статься, умер от голода.

– А, это ты… – меня Мишенька встретил безрадостно. – Пришел полюбоваться?

Любоваться было совершенно не на что. Убогая комнатенка его была грязна, и в ней не было ни приличной мебели, ни кровати, ни даже одеяла. Да и сам Мишенька к этому времени являл собою жалкое зрелище. Утомленный, измучанный какой-то, он с трудом держался на ногах.

– Да у тебя жар! – воскликнул я, прикоснувшись к нему.

Мишенька пылал.

И я, усадив его в кресло, попытался найти хоть что-то, чем можно было бы укрыть его. Но нашел лишь груду грязного тряпья.

– Это все демон, – доверительно произнес Мишенька. Он был красен.

Ужасен.

– А где то пальто, которое я тебе принес?

Пальто было почти новым, но у меня имелось и другое, а вот у Мишеньки не было ни одного.

– Я его продал, – он отмахнулся от моего вопроса, полагая его глупым.

Конечно. Он продал все, пожалуй, что имел, кроме красок и холстов, да и те, помнится, использовал неоднократно.

– Это демон… там, демон… – Он указал в угол, где, развернутая к стене, стояла картина. – Я пробовал писать иконы… честно пробовал… чашу… вы говорили, что за нее заплатят… но я понял, что не могу. Понимаешь? Больше никак… это все… моления, святые… они мне ныне чужды.

Он бредил? А я не знал, как мне поступить. Бежать ли за доктором или же остаться с Мишенькой, который, как мне казалось, находился в том состоянии, когда легко сотворить какую-нибудь глупость.

– А все почему? Не знаешь… я тебе скажу… я перепутал… я думал, что встретил ангела, а на самом деле… она демон. Все демоны когда-то были ангелами… ты взгляни… я хочу, чтобы и ты понял… будь осторожен, друг мой… будь очень осторожен… демоны крадут души. Только…

Мишенька приложил палец к губам:

– Не говори ей, что ты знаешь… ты мой друг, я хочу тебя спасти. Я сам обречен, но ты…

Он продолжал говорить, а я вдруг испытал неодолимое желание приблизиться к холсту. Он манил меня. Звал. И я, никогда-то не бывший человеком суеверным, помимо желания чувствовал страх.

Я приближался маленькими шажками. И посмеяться бы над такой нерешительностью – и вправду, с чего бы бояться картины? Какой вред способно причинить обыкновенное полотно? Но нет, я не мог бы засмеяться, даже если бы вдруг пожелал.

Я коснулся ее. И руку отдернул.

А Мишенька, окончательно впав в забытье, бормотал все о демонах… и когда я, решившись, повернул холст лицом к себе, то едва не закричал от ужаса.

Он и вправду создал демона.

Существо столь уродливое, что при одном взгляде на него кровь стыла в жилах. Но при всем уродстве лицо это, исполненное в обычной Мишенькиной манере, словно слепленное из кусков стекла, притягивало. Я смотрел, проваливаясь в омуты сине-зеленых очей, готовый закричать от ужаса, но не имел сил на то, чтобы просто дышать.

И когда демон приблизился ко мне – а мне почудилось, что он выбирается из картины, – я вдруг узнал это лицо. Я видел его неоднократно, и всегда думал, что только природе под силу создать столь совершенные черты.

Эмилия?

И Мишеньке удалось сохранить это совершенство, он не погрешил против точности, но… я никогда не видел ничего более отвратительного, чем этот демон. Однако меж тем узнавание лишило картину той силы, которую она надо мной получила. Видение вдруг схлынуло, и я сумел отступить.

Отвернуть ее.

Сказал бы, что сумел и забыть, но сие будет ложью.

Тогда же я трусливо сказал себе, что некогда мне тратиться на пустое, ведь Мишеньке отчаянно нужна моя помощь. Я вызвал доктора, а после и извозчика, чтобы перевезти Мишеньку ко мне, потому как оставлять его далее в этом месте было невозможно.